родича, который то появится, то исчезнет. Когда я находил ее следы, я писал очерки. Эта книга состоит из очерков. Всякий раз, когда я их перечитывал, я замечал, что каждый из них открывает какую-то грань того, что я сам считаю романтикой. Их много, внезапных граней ее чистого света.

Я думаю, что говорить об этом очень важно, потому что людям, которые не учатся мечтать о будущем и искать его пути, нетрудно утонуть в тарелке с супом или предаться житейскому пессимизму, и тогда им будет нравиться не романтика, а крючок в углу и веревка.

В этой книге собраны все мои очерки о летчиках, и только о них — потому что это очень близкая мне тема. Она современна и близка, как в дни Колумба мореплавание. Но когда в сборнике рассказов «Крылья Земли» я выводил своего героя Кострова, — я строил литературный образ. Здесь я буду говорить о тех, кто дал мне этот образ. О живых или павших на том поле брани, где линия окопов проходит по золотящейся солнечным светом канве облаков; но бывает и так, что рабочий неба, выполняя дело своего трудового дня, вдруг живым факелом падает в землю. Ведь небо — война человечества с высотой, и космос берется с бою.

Пусть в этой книге о романтике нет строгого порядка — главы ее не вытекают аккуратно одна из другой, а иногда автор вмешивается в описание факта своими разговорами. Порядка я для нее не нашел. Здесь нет той стройности, какая может быть в приличных, рассудительных исследованиях, где развертывается и краткое введение в предысторию вопроса и сама предыстория, потом дело доходит до истории, затем следует послесловие, краткая библиография и список лиц, которым автор обязан за помощь в работе.

У меня такого списка нет.

Благодарить мне надо тех, о ком я написал. Я рад, что они жили и будут жить на земле, которая с ними бесстрашно отправится в новое будущее.

Почему Клещинский ушел в дождь? Он представляется мне разведчиком. Тем разведчиком, в глазах которого прячутся облака.

Земля впервые принадлежит разведчикам. Только им дано познать радость первой встречи. Тем, кто, стремясь за ускользающий круг горизонта, первым угадал томление своего века.

Одни из них надевают перед походом шлем, у других письменный стол вмещает всю безграничность мирового пространства.

Про них говорят, что они странные люди. Слово «странный» произведено от «страны» и «странствий» — это те, кто, побывав где-то далеко, стали не такими, как мы.

Иногда им снятся странные сны. Даже наяву их тревожат видения, о которых они не говорят никому. Им снятся дальние острова, или берега земли, где они еще не были, или далекие звезды, или то, что никто, кроме них, еще не знает.

Мечтатели и романтики, они вдруг открываются нам как люди напряженного, волевого действия. Стремлениям их нет предела. Однажды взлетев, они тянутся в небо как одержимые неизлечимой страстью. Человек уходит в небо, чтобы вернуться и снова взлететь. В нем проснулась великая тяга — тоска по крыльям. На земле ему снятся призрачные острова из жемчужно-серебристых перистых облаков или звездной космической пыли. А в небе он вспоминает знакомый с детства запах сена в родной деревне или гостеприимную траву аэродрома.

Что бы ни говорили лишенные воображения, но современный летчик никогда не забудет траву простого аэродрома, даже если будет садиться потом только на бетонные полосы. На долевом аэродроме он ощутил впервые полынную горечь родных полей и тишину их, особенно ясную, когда выключен двигатель и земля перестала быть страшной.

Иногда, быть может, им снятся странные сны. Вернувшись из неведомых краев, которые продолжают жить в их памяти, они тоскуют, и взгляд их скользит мимо вас и становится отчужденным. Быть может, так смотрели матросы Колумба, когда после своего необычайного плавания они рассказывали о нем в портовых кабачках.

Я знаю, что облака вместе с летчиками сходят на землю и продолжают стоять у них в глазах. Я замечал у них этот взгляд — сквозь дома и вещи, сквозь сутолоку дня — туда, где мы с вами не были.

Я всегда удивлялся, как много могут люди хранить в своей зрительной памяти, даже если они молчаливы, как летчики. Память чувствительней фотопленки. Вместе с цветом в ней возникают и шорох листьев, и плеск волны с ее свежестью, и многое другое.

Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как я недолго побывал на Командорах, а передо мной все стоят, открывшиеся в час ясности без тумана, широкий океанский горизонт, коричневые высокие скалы, обрубленные сбросами, скатившиеся с них огромные глыбы на берегу среди серой гальки, ярко- зеленая, сочная от морской соли трава по склонам сопок, изгиб бухты, причудливо изваянный из скал и уходящий в море, и тысячи чаек по скалам, и крик их, безумолчный, как наплеск волны, и четкое переплетение снастей нашей дизельной шхуны на фоне неба. На берегу, обнаженном отливом, среди расщелин, в немыслимо прозрачной воде, оставленной во впадинах океаном, вились мохнатые яркие водоросли и было полно хрупких раковин морских ежей и алых звезд, которые сразу тускнеют, если вынуть их из воды. Тускнеют, как все, что мы фотографируем, — похоже, но уже не то. И я не знаю почему, но этот дальний берег по-прежнему стоит передо мной и все тревожит мою память своим равномерным шумом волн, разбивающихся в зеленоватых прибрежных скалах...

В наш век, когда мы так торопимся, стали меньше ценить пейзаж. Но в час разлуки с родиной или с Землей вдруг ощущаешь с новой силой все его обаяние: он ее первый признак, такой же памятный, как лицо любимой.

Век дает новые точки зрения. Мы начинаем иначе видеть. Теперь мы видим землю с высоты полета, избавившись от древней нашей зависти к птицам:

Клещинский был одним из первых, кто увидел землю такой, какой ее тогда еще не видели другие, — сверху. И это незабвенное видение вошло в него и сделало одержимым, как и других его современников, собратьев по профессии.

Разведчики облачных дорог! Мир не успел опомниться, как вы немногим больше чем в полстолетие подняли его в пределы, которые прежде были доступны только мечте.

Давно уже нет Клещинского, и я не надеюсь, что, даже прочитав этот очерк, кто-нибудь пришлет о нем новые материалы. Время прошло, а из его сверстников по профессии слишком немногие могли бы дожить до преклонных лет. Но от Клещинского до космонавтов пролег единый путь порыва в небо.

Клещинского я не мог видеть живым. Но многих из людей его профессии, из тех, кто сейчас составляет славу ее и цвет, я видел.

В памяти моей они проходят одним суровым рядом, летчики-испытатели наших дней — Анохин, Перелет, Коккинаки, Седов, Рыбко, Шиянов, Гринчик, Галлай, Шелест, Бахчиванджи, Опадчий, Юганов, Амет-хан, Верников, Гарнаев, Машковский, Васин, Якимов, Алашеев, Нефедов, Ильюшин, Мосолов, Гудков...

Я вижу их дома, в обычной человеческой простоте, в особенной скромности людей большого дела. Я вижу их там, на работе, среди племени укрощенных ими машин, сама форма которых говорит о рвущейся в небо скорости. Я вижу их, рыцарей нашего века, в шлемах, которые не так давно стали широко известны по фотографиям в газетах.

Уже не все из них живы. С первых дней борьбы за высоту небо, как и море, стало требовать потерь. В старых газетах под портретами часто писали рядом с фамилией: «Жертва авиации». Но это неверно. Они уходят в небо бороться, а не жертвовать собой. В них нет легковесности азарта, и погоня за рекордами не тревожит слишком их нервы. Это люди серьезной и тяжелой работы, знающие ей цену, давно уже до конца отдавшие себя самолетам. Это они своим трудом много лет готовили взлет человека в космос.

Еще не так давно в газетах появились первые сообщения о новых реактивных лайнерах, которые готовятся выйти на трассы. Теперь по всей стране эти новые корабли современности длинными рядами стоят на аэродромах. Они вошли в наш быт. Сотни людей привыкли передвигаться на высоте в десять километров. На дальних окраинах жители глухих сел узнают самолет раньше, чем увидят первый поезд. Корабли эти — крестники испытателей, которые первыми выводили их в небо.

У испытателей я знаю общую и главную черту — молчаливую, но твердую приверженность делу. Я понимаю глубокую тоску Виктора Юганова, одним из первых прошедшего звуковой барьер, но однажды заболевшего туберкулезом и отрешенного от любимого дела.

Встречаясь с ними, я чувствовал себя как репортер при колумбах.

Когда я узнал о трагической гибели Алексея Перелета, я понял, что об этом нельзя молчать и надо, чтобы знали все. Мы тогда почти не писали об испытателях.

Писать о них очень трудно. Они не терпят фальши и требуют правды и мужества, а не восторженных слов, за которыми ничего не стоит. Если пишешь о них, надо искать те контрасты, которые помогут раскрыть постоянное внутреннее напряжение их работы.

Они не любят красивых фраз. Но в каждом из нас есть своя поэзия, хотя бывает, что мы ее прячем. В минуту их доверия меня всегда тянуло спрашивать о краях, которые они одни посещают, — ведь еще так немного среди людей земли тех, кто видит звезды в полдень... Однажды мы сидели у Сергея Анохина, и разговор шел совсем о другом. Случайно я спросил: «А как могли выглядеть облака на высоте, где вы были вчера?» Вдруг странная, хорошая улыбка нарушила обычное спокойствие Саши Щербакова, и он сказал: «Ох, ты знаешь... Обычно некогда смотреть, но это бывает так здорово...» И они стали объяснять мне, как выглядит высотный пейзаж, и на минуту оба задумались и замолчали, и тогда я вдруг почувствовал себя так, как будто поезд ушел, а я остался один на платформе. Это было нормальное отчуждение тех, кто уже знает мир, который не видели другие. Среди живущих на земле есть те, кто отделен остротой своих впечатлений от всех, даже от других летчиков; я думаю, что, когда космонавты бывают вместе, их громкая слава отступает в сторону, но остается неуловимое и таинственное братство впервые увидевших земной ореол, чувство, свойственное лишь тем, кого я называю разведчиками призрачных островов.

Часто мне хотелось представить испытателей в самой обычной обстановке, дома, накануне опасного и трудного дня. Разведчик воздуха перед сложным полетом... Что ждет его завтра? Взлет на машине, еще ни разу не отрывавшейся от земли, с новым ракетным двигателем, струи огня, сразу бросающие вперед так, что пилота вжимает в кресло? Или катапультирование на новой, огромной скорости? Падение штопором, намеренно вызванное, чтобы проверить, а выйдет ли из него машина?

Я помню мягкий зимний вечер, спокойный уют московской квартиры, где меня познакомили с Яковом Берниковым. После он испытывал хорошо известный