одно это может толкнуть на преступление, причем — обдуманное, без раскаяния и предательства соучастников. А если учесть его влюбленность в сестру этого доктора, о которой сказал только что Акеев… н-да, возможно, его не запугаешь статьей 224.

Я вспомнил телефонный разговор в квартире Долго-Сабурова, этот анонимный грудной женский голос, интимно-ласковый и завораживающий… Теперь я не сомневался, что это была Наташа, что это она звонила Долго-Сабурову и что в нее же влюбился Белкин на Бакинском аэродроме. «Шерше ля фам», ищите женщину! В каждом преступлении.

— А второй вариант, — говорил между тем Светлов, — сыграть ту же шутку, как с этой Смагиной. Я при этом племяннике буду трепаться, как Ожерельев, мол, МУР идет по следу всей банды, но тот, кто выдаст Белкина, получит помилование, вчистую.

— Вряд ли он пойдет на предательство… — сказал я. — Он граф.

— Хорошо. Пусть не пойдет. Допустим, он не ринется к нам с адресом Белкина. Но он должен хотя бы предупредить этого доктора и его сестру…

— Сестра и доктор, возможно, уже все знают. Я же тебе говорил: женский голос звонил Долго- Сабурову домой, я с ней разговаривал. Это скорее всего Наташа. То, что она сказала мне, она, конечно, уже сказала брату.

— Ну и что? Долго-Сабуров об этом не знает! Вот он и должен их предупредить!

— Хорошо, — сказал я, — Давай играть этот спектакль! В конце концов, чем мы рискуем?

Мы уже катили по Новому Арбату и еще издали заметили у ювелирного магазина «Агат» «бригаду ремонтников» — капитана Ласкина с его группой. Причем двое настоящих, вызванных Ласкиным ремонтных рабочих буравили асфальт Нового Арбата натуральными отбойными молотками.

Мы подъехали. Светлов приказал сворачивать «ремонтные работы» и ушел в «Чародейку» встречать машину с директором вагона-ресторана. Через пару минут, когда Ираклий Голуб прибыл в сопровождении Марьямова, Светлов скомандовал Ласкину пустить лифт. Все было готово к приему «племянника» — дежурные топтуны-ремонтники и электромонтеры торчали возле выхода из дома, Светлов и Ираклий Голуб прохаживались возле «Чародейки». Я сидел в машине капитана Ласкина, ждал.

Наконец, вместе с известным цыганским певцом Николаем Сличенко из подъезда вышел Герман Долго-Сабуров. Приятельски попрощавшись, они поспешно разошлись к своим машинам. То, что Сличенко спешил к своей «Волге», было понятно, но зачем Долго-Сабурову его синий «Жигуленок», если до «Чародейки» только улицу перейти? Впрочем, может быть, ему нужно взять что-то? Нет, он сел на водительское место, хлопнул дверцей, выхлопная труба фыркнула облачком газа, и синий «Жигуленок» отчалил от тротуара, причем сразу — на большой скорости.

Я тревожно взглянул на Ласкина — нахмурившись, он выводил «ремонтный» «рафик» в поток машин, и поскольку никто не знал, что это милицейская машина, нам, как на зло, не давали возможности войти в поток. Несколько топунов-'ремонтников' на ходу заскакивали в открытую дверцу «рафика». Я взял микрофон рации, вызвал Светлова:

— Марат, я Шамраев. Что-то случилось. Он едет мимо «Чародейки». Я его пока вижу, но он вот-вот скроется!

— Никуда он не скроется, — сказал мне Ласкин и щелкнул тумблером какого-то аппаратика — в «ремонтном» «рафике» было полно всяческой аппаратуры, не имеющей отношения к ремонту дорог или электросети, но имеющей прямое отношение к подслушиванию на расстоянии, магнитофонной записи и перископическому наблюдению. Аппаратик, который включил Ласкин, тут же отозвался негромким попискиванием, и на экране портативного пеленгатора забрезжила мерцающая точка. — Никуда он не скроется, у него «маячок» под задницей и микрофон в машине. Он их с самого утра возит, мы еще на Каланчевке ему поставили. Теперь опять будет водить по всей Москве…

Мерцающая точка на экранчике сделала правый поворот с разворотом. Капитан Ласкин прокомментировал:

— На Дорогомиловскую набережную свернул возле «Украины». — И прибавил газ. Чуть в стороне от нас уже шла черная, без милицейских знаков «Волга», в ней сидел Светлов. Лицо у него было хмурое.

Машина Долго-Сабурова затормозила у светофора, мы тоже остановились машин за пять позади него, Светлов пересел в нашу машину.

— Куда он теперь едет? — спросил он недовольно у Ласкина.

— Сходить спросить у него? — усмехнулся Ласкин.

— Весь день подготовки коту под хвост! — сокрушился вместо меня Светлов. — Директора ресторана ему приготовили, в «Чародейке» его баба ждет, а он! А ну прижми! — Действительно, как только дали «зеленый», «Жигуленок» рванулся с места, и опять превышая дозволенную скорость, помчался к Киевскому вокзалу. Мы преследовали его на расстоянии, не приближаясь. Молчали. Потом Светлов сказал:

— А почему я его не слышу? Что он — не кашлянет даже в кабине?

— Да у него там уроки английского языка на магнитофоне, — отозвался Ласкин. — Офигеть можно слушать все время. Включи, Саша, — приказал он технику-лейтенанту, сидевшему в глубине «рафика», и мы тут же услышали «металлический» голос, начитывающий английские упражнения и их русский перевод. Ласкин сказал: — И вот так целый день гоняет по Москве и слушает одно и тоже — ай хэв бин, ши хэз бин… Даже я выучил.

Неожиданно он нажал на тормоз — синий «Жигуленок» остановился впереди, прямо под часами Киевского вокзала, и в машину к Долго-Сабурову нырнула стройная женская фигурка в летнем плаще. Я взглянул на небо — действительно, собирался дождь, в этой беготне и погоды не видишь. Урок английского прервался и я услышал сначала негромкий звук короткого поцелуя, а потом уже знакомый мне грудной женский голос:

— Ну ты и жопа! Сорок минут я жду! Не знала, что думать. Не мог позвонить?

Машина тронулась, свернула по набережной направо, к Ленинским горам, и продолжение разговора мы слушали на ходу с нарастающим интересом, техник-звуковик писал его на магнитофон.

— Ни позвонить, ничего не мог! — ответил Долго-Сабуров. — Час проторчал в лифте на Арбате, хорошо еще со Сличенко, хоть веселей было.

— С кем? С кем?

— Со Сличенко, с певцом. Но ладно об этом. Что нового?

— Больше ничего узнать не смогла, Катюха утром сменилась с дежурства. Но скажи спасибо, что я тебе утром домой звякнула, а то бы влип в ловушку. Они уже там сидят, у тебя дома. Главное, я его сразу обозвала, говорю: «ты что, жопа, спишь там?». Я правда, тебя имела в виду…

Светлов посмотрел на меня, усмехнулся насмешливо. Я считаю, что материться и не выглядеть при этом вульгарно — привилегия только очень красивых женщин, да и то не всех, это нужно еще уметь делать с небрежным артистизмом. Но, кажется, здесь был именно этот случай.

— А что они мне могут пришить? — отозвался Долго-Сабуров. — Наркотиков у меня уже нет, ни морфия, ни опиума — проморгали! И тетку я не убивал. Так что я чистый. Конечно, Старик — паскуда, зачем было ее душить, мне бы она сама все отдала.

— Да он ее только пугал…

— Пугал! Уж если он пугнет — я представляю! Ладно, она свое пожила… Жалко только, что из-за этого они теперь у нас на пятках сидят и все как в лихорадке.

— Почему? Паники нет еще. В розыске только боксер и Старик. Старик далеко, а на боксера они пока еще выйдут! Он из дома не выходит, пустой сейф стережет, даже Ленку к себе пускает раз в три дня, по расписанию.

— Слушай, ты так разговариваешь, как будто мы чай пьем. А мы, между прочем, по Москве последний раз едем, — сказал вдруг голос Долго-Сабурова.

— Ну и что? Она мне до лампочки, я уж тут каждую дырку знаю. А впереди — целый мир!

— А я люблю Москву. Не было бы этой советской власти, чтоб они сгорели, я бы в жизни не уехал!

— Даже со мной?

— Да ты, Натали, как только там свои цацки получишь, пошлешь меня подальше.

— Дурак! Я тебя люблю. Не дрейфьте, граф! Я вас люблю! Все будет о-кей! — голос будто улыбался, потом послышался чмок поцелуя. — А какая жизнь будет, дарлинг!