наугад. Мы с Линой повисли на Сашке, удерживая его на месте, — он рвался из наших рук, кричал в истерике:

— Пустите! Я убью его! Пустите!

Я в обхват держал его за плечи, а Лина, плача, целовала, успокаивала:

— Сашенька, все! Все! Не надо!

Голая, мокрая от слез, она прижималась к нему, невольно натыкаясь на мои сцепленные в замок руки, и я локтями чувствовал ее грудь, живот, плечи.

В ту ночь квартира Изи Котовского превратилась в настоящий полевой лазарет. Йодом, зеленкой, свинцовыми примочками и пластырями я смазывал и залеплял порезы, синяки, ссадины и ушибы у Сашки и Лины, а Изя, убитый потерей лобового стекла в его «Жигуленке», ходил по квартире с мокрым полотенцем на голове и причитал, как еврей на похоронах:

— Где я возьму такое стекло? Ой, где же я возьму такое стекло?! — потом он горестно цокал языком и начинал сначала: — Где же я возьму такое стекло? Стекол к «Жигулям» нет нигде! Лучше бы ты проколол четыре колеса! Лучше бы ты сломал три бампера! Хотя нет, бамперов тоже нет нигде! Ну, не знаю — лучше бы ты мне все фары разбил! Ой, где я возьму такое стекло?

— Изя! Это же не я разбил! В нас стреляли, понимаешь! В меня стреляли! Еще пару сантиметров левей — и он бы меня убил! Ты понимаешь? А ты — стекло, стекло! Будет тебе это стекло!

Я поклялся ему, что не уеду из Баку, пока не вставлю это проклятое стекло, что мы завтра же поедем к директору автостанции, в Министерство автотранспорта, в отдел пропаганды и агитации ЦК Азербайджана, но достанем это стекло — подумаешь!

— Я не знаю, — горестно раскачивался Изя. — Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра мне нужно ехать по районам снимать передовых хлопкоробов, а мне не на чем ехать! И таких стекол нет в республике уже восемь месяцев! Гуревич — директор АЗТАГа! — разбил себе стекло и что? Его машина стоит на станции шестой месяц! Оруджев — ректор университета! — попал в аварию, его вылечили, уже зажил перелом ноги, и всю машину отремонтировали и покрасили, а ездить не может — нет стекла! Нету! Ни в Москве, нигде! Ой, что я буду делать? Что я буду делать?!

Тут Сашка Шах не выдержал, пошел на кухню и вернулся с такой резиновой штукой — не знаю, как она называется — которой продуваются засорившиеся водопроводные раковины и унитазы.

— Изя, — сказал Сашка. — Сходите к соседям, попросите еще одну такую штуку на пять минут.

— Зачем?! — изумился Изя.

— Ну, я прошу вас. На пять минут. Мне очень нужно.

Изя пожал плечами, пошел м соседям и через пару минут вернулся с еще такой же резиновой штукой. Сашка взял их обе и вышел из квартиры.

— Ты куда? — изумился я.

— Я сейчас. Посмотрите за Линой…

Лина, укрытая пледом, спала, свернувшись калачиком, в спальне Изи, на его кровати. Чтобы успокоить ее от пережитого и заставить уснуть, пришлось уговорить ее выпить грамм 150 коньяку. Теперь во сне она вздрагивала, что-то шептала распухшими губами, волосы прилипли к потному лбу.

Сашка действительно вернулся через пару минут. В руках, на двух этих резиновых тарелках, как на присосках, он нес лобовое жигулевское стекло.

— Что это?! — обалдел Изя.

— Это стекло для вашей машины, — сказал Сашка, поставил стекло на пол и осторожно поддел край присоски лезвием ножа. После этого резиновая тарелка легко отлипла от стекла, и Сашка подал ее Изе. — Отдайте соседям, пожалуйста.

Изя с ужасом смотрел то на меня, то на Сашку.

— Ты вытащил стекло из чужой машины?!!

— Не на вашей улице. Там, за углом, — сказал Сашка. — Что вы переживаете? Никто не видел. И машина не бакинская, а из Кюрдамира. Эти спекулянты даже стекло искать не будут, а купят себе новую машину.

— Боже мой! — снова стал раскачиваться Изя. — Боже мой! Если меня завтра арестуют…

— За что? — спросил Сашка Шах.

— За то, что я украл стекло!

— А разве это вы украли? — удивленно сказал Сашка.

— Потрясающе! — раскачивался Изя. — Потрясающе!..

— Слушайте, Изя. Это стекло на черном рынке стоит двести рублей. Я их никогда не тибрил, ну, то есть, не воровал, потому что это бизнес ребят из Черного города. Поэтому, если у вас спросят на автостанции, где вы взяли стекло, скажите, что случайно купили в Черном городе. И все, и перестаньте переживать, давайте лучше чай пить. Отнесите соседям эту присоску.

И когда Изя вышел, Сашка сказал:

— Мне нужно с вами поговорить. Но при Изе нельзя. Может, мы пойдем погуляем?

— Пошли. Но нужно позвонить твоей матери, чтобы не волновалась, что ты дома не ночуешь.

— Обойдется, — жестко отмахнулся Сашка.

Минут через десять, на ночной бакинской набережной я понял, откуда эта жесткость в его голосе. Тихо журчали полуопавшие фонтаны Приморского бульвара, молча и бесшумно лежало за гранитной набережной Каспийское море, пополам разделенное сияющей лунной дорожкой, пряно пахли олеандры, и аллеи Приморского парка были усыпаны спелыми ягодами черного и зеленого тутовника. Изредка на скамейках под обезглавленными фонарными столбами угадывались в черноте ночи базальтово-застывшие фигуры влюбленных парочек. Мы шли с Сашкой из аллеи в аллею, он рассказывал:

— Я решил уехать из Баку. Совсем. Я люблю Лину, и она — меня. Мы хотим жить вместе. Всегда. Я сказал матери, что хочу уехать с Линой в Вильнюс. Я не могу здесь остаться. Если я останусь, я завтра опять колоться начну, воровать в трамваях. Ведь тут это на каждом углу! Я знаю всех, все знают меня, и мне от них не уйти. Или я пришью Мосола, или он — меня. Вчера утром я сказал это матери. Что я должен уехать с Линой — насовсем. Я хочу снять в Вильнюсе комнату или квартиру, мы поженимся, я пойду на какую-нибудь работу и кончу вечернюю школу. А там — или институт, или армия — будет видно. Короче, я попросил у матери деньги, хотя бы в долг, две тыщи. Чтобы поехать в Вильнюс, найти квартиру, ну — чтобы начать там жить. Так вы бы видели, что началось! Как она ее обзывала! И «прибалтийская шлюха», и «распутная девка», и «проститутка» — ужас! Что она не для того меня кормила семнадцать лет, чтобы отдавать какой-то шлюхе! Что лучше бы я остался в тюрьме! Что она сама на меня в милицию донесет, чтоб меня опять посадили — только не отдаст этой «развратной девке». И все из-за чего? Из-за двух тысяч!

— Подожди! Я не думаю, что это из-за денег. Просто вам по 17 лет, еще рано жениться…

— Это наше дело, — жестко сказал Сашка. — Это наше дело! Нам семнадцать лет, мы не дети, и мы уже живем как муж и жена. Но почему мы должны жить так, тайком, на чужих квартирах, на пляжах? Мы хотим жить как люди, нормально, нам нечего прятать. Что мы украли? Я ее люблю, она любит меня. И это все. Я попросил у матери две тысячи — я же знаю, сколько у них с отцом лежит на книжке! Что они будут делать с этими деньгами? Кому они копят?

Он умолк. Мы шли вдоль яхт-клуба. На фоне черно-лунно-желтого моря острые мачты парусных яхт казались поднятыми в небо плавниками доисторических рыб, и наши шаги мягко таяли в тишине южной ночи. Сашка долго молчал, я не торопил его, я понимал, что он вытащил меня на эту прогулку не для того, чтобы пожаловаться на мать. Наконец, Сашка продолжил — уже совсем другим, спокойным тоном:

— Короче, денег она мне не дала. Даже на билет до Москвы. Но я достал эти деньги. У Генерала. Конечно, такие деньги он даром не дает, но это будет мое последнее дело. Я знаю, что вам нельзя об этом рассказывать, вы корреспондент газеты, но вы меня спасли, меня и Лину, и мне некого больше просить. Если что-то со мной случится, если меня заметут и посадят, — помогите Лине ждать меня, а? Поможете?