интернационализма! – Дрюня засмеялся чересчур громко для заведения при интуристовской гостинице.
Народу в зале практически не было. Только через столик от них, оживленно переговариваясь, сидели два хорошо одетых типа: тот, что помоложе, абсолютно лысый; пожилой же внешне напоминал актера Олялина. На молодежь они не обратили никакого внимания.
Во время этой встречи у Александра вдруг родилась не менее здравая мысль. Раз Григорьев отвечает в горкоме комсомола за молодежные ВИА, ни у кого другого в городе нет такого широкого доступа к самодеятельному творчеству масс. И если в этом самом творчестве хорошенько поискать, можно найти свое жемчужное зернышко.
Но сначала, и это вопрос престижа, уважения к самому себе, нужно попытаться действовать самостоятельно. Он остановился у барочной ограды Шереметевского дворца, закурил длинную черную
– Извините, молодой человек, задумалась на ходу,– натолкнувшаяся на него женщина была невысокого роста, пострижена «под гавроша», в приталенном пыльнике и тупоносых туфлях с гулливеровскими пряжками.– Еще раз – извините,– и, не дожидаясь его реакции, она медленной походкой отрешенного от суеты жизни человека направилась дальше, в сторону моста Белинского.
«Откуда я ее знаю?» – В третий раз за последние четверть часа мысли Акентьева сменили направление. Он бросил окурок под ноги и зашагал к дому. Мысль никак не отпускала, раз за разом вызывая в памяти лицо пожилой женщины. И лишь когда остановился у светофора на Невском проспекте, его осенило: «Флора Алексеевна – мать Женьки Невского!» Он еле дождался зеленого сигнала. Внезапно Акентьев почувствовал слабость, липкая испарина вызвала брезгливое ощущение. Срочно захотелось домой и – «в ванну, в ванну, в ванну!».
По переходу он почти бежал.
«Чертовщина какая-то! То Марков, то Невский... Нет, это все глюки, коньяк в жару...»
Снова вспомнились случайно услышанные слова того лысого из «Канатника»:
– Ну-с, месье Сикорский, поскольку определенной цели я не имел, а зол на этого Маркова был чрезвычайно, то и дал ему самую идиотскую установку, какую смог придумать. Не пытайтесь угадывать, задача была проста: просить руки и сердца у Маргарет Тэтчер.
– Ого!
– То-то и «Ого!», что этот гаденыш вдруг открывает глаза и на полном серьезе, будто «железная леди» принимает в соседней комнате, заявляет...
– Ну-ну?
– «Там есть более достойные претенденты».
Они продолжали разговор, но Акентьев уже расплатился с официантом, и задерживаться дольше было неудобно. Да и мало ли Марковых в России? То, что его разыскивает этот шлепогубый одноклассник, еще ничего не значит.
У библиотеки Маяковского он был вынужден сбросить темп, а потом и вовсе остановиться. Такое с ним случилось впервые – ноги не шли. Переплет прислонился к стене и инстинктивно согнулся от резкой боли в желудке.
Впервые в жизни ему было страшно. Действительно страшно и стыдно. Стыдно, что прохожие видят его, Александра Акентьева, жалким и беспомощным, загибающимся на улице. Он повернул голову к библиотечной стене, и глаза уткнулись в запыленное стекло цокольного окошка. В нем, как в зеркале, отражались растущие на набережной липы, проезжающие мимо машины... но вместо собственного отражения Акентьев вдруг увидел другое лицо: переливаясь мороком, на него смотрел Женька Невский. Ужас охватил Переплета, он истошно закричал и наконец-то обрел способность к передвижению.
Альбина скорее почувствовала, чем услышала, как открылась входная дверь. Она выглянула в коридор. Марлен Андреевич, вернувшись в неурочный час, неуклюже топтался у вешалки и все никак не мог сладить с непокорным зонтом. Всякий раз, когда Вихорев пытался закрепить сложенные спицы, самурайская поделка подло выстреливала вверх, раскидывая свой черный парашют.
– Папа, давай я попробую,– и только теперь, когда отец повернул к ней свое лицо, по его странному выражению Альбина поняла – случилось что-то страшное.
Из гостиной музыкальным дождем лился Дебюсси, а в коридоре отец и дочь молча смотрели друг на друга. Она – прикрыв рот обеими руками, он – с раскрытым зонтом в руке.
Наконец поток музыкальных звуков иссяк. Квартиру заполнил метрономный стук холостого хода проигрывателя, усиленный мощными колонками. Пауза была слишком долгой. Альбина опустила руки.
– Что, папочка? Что случилось?
– Мамы больше нет...– Он отбросил зонт и, грузно опустившись на обувной ларь, закрыл лицо руками.
Дочь, неслышно подойдя к отцу, опустилась на колени.
– Что... Что произошло?!
– А? Это... Бред какой-то,– большая тяжелая ладонь легла на дочерний затылок.– Только не смотри на меня, дочь. В общем... Он из Харькова, совсем еще сопляк, мальчишка... Вообразил себе черт-те что, преследовал, надоедал. И ведь она ничего не говорила! А сегодня заявился к ней в ординаторскую – и ультиматум: либо я, либо он... «Он», как я понимаю, это обо мне...– Вихорев замолчал.
– Он ее убил?
– И ее, и себя... Из пистолета... Где он его достал? Чертте что, кругом бардак, бардак, бардак! Прошу тебя, дочь, выключи эту тикалку...
Альбина сомнамбулой двинулась в гостиную. Обесточив проигрыватель, подошла к бабушкиному креслу. Седая голова упала на грудь, никаких признаков тяжелого старческого дыхания, только узловатые, побелевшие в суставах пальцы цепко сжимали плед.
– Папа, бабушка умерла...
Трагедия в семье Вихоревых, в семье, по ленинградским меркам, светской, вызвала широкий общественный резонанс в «своем кругу». Соболезнования исчислялись десятками, а беспринципные светские и полусветские львицы объявили сезон охоты на вдовца, завидного жениха. Сколько совершенно посторонних женщин в тщательно продуманных туалетах – и не очень броско, но в то же время «доказательно» – проникало к нему в кабинет, клинику, а то и в дом в сопровождении людей в него вхожих.
Вся эта суета сильно повлияла на медицинского генерала. Он перестал появляться на службе, целыми днями бродил по квартире, слушая любимую музыку покойной тещи. Небритый, с осунувшимся лицом, распространяющий стойкий коньячный дух, Марлен Андреевич избегал встреч с дочерью. Альбина, понимая состояние отца, старалась как можно реже бывать дома днем и, делано бодро крикнув из коридора: «Папа, я в институт», исчезала до самого вечера.
Единственное, за что девушка была благодарна судьбе в данный момент,– это за неожиданную стойкость духа, за способность держаться, не впадая в отрешенную апатию и отчаяние. Занятия были заброшены, но больше по причине неадекватного поведения сокурсников. Стоило Альбине встретить кого- нибудь из знакомых, как притворноскорбная энергетика досужего любопытства лишала ее готовности к разговорам. На любую тему.
«Ведь я живой человек! И, несмотря ни на что, мне интересен окружающий мир, я хочу наблюдать его изменения, чувствовать малейшие колебания жизни!» – мысленно обращалась она к себе, целыми днями гуляя по Ленинграду.
Город будто чувствовал это состояние и убирал с дороги Альбины всех, кто не смог бы заинтересовать, отвлечь ее. Даже погода, капризная ленинградская погода, придерживала свои дожди до иных времен.
Однажды, случайно зайдя в Таврический сад, она очутилась на концерте мальчишеского хора, известного и любимого всеми ленинградцами. «Соловушки», выступавшие на летней эстраде, были вдохновенны и неподражаемы, а в условном садовом партере яблоку упасть было просто негде.
Альбина присела на скамейку неподалеку, в аллейке.
