практике?»

Девушка рассмеялась — музыкально и добродушно, и тут же за спиной у себя он услышал другой смех, громкий и злой. Он вздрогнул и обернулся. У спинки его стула стояла она.

— Значит, не узнал? — она продолжала хохотать преувеличенно громко. — Ха-ха-ха! Не узнал? А клялся! «В любом облике, в любом возрасте!» Ха-ха- ха! Смех!

Тогда он понял. Молодая девушка тоже была она, но другая — прежняя, какую он не знал и никогда не узнает.

— Так которая тебе больше нравится? Ха-ха-ха!

Но это же низко, отвратительно — так издеваться над ним!

— Вы не обижайтесь, — примирительно сказала молодая. — Она не нарочно. Вы ведь знаете-это естественная нервная реакция.

— Что, совсем запутался? — зло спросила она — которую он знал. — Так вы все, мужчины. Тебе ведь я молоденькая больше нравлюсь? А? Значит, я была права. Видишь, у нее нет ни моего положения, ни моей учености, Более того — еще неизвестно, достигнет ли она того, чего достигла я, если сейчас с тобой свяжется. А вдруг она захочет стать преданной женой тебе и матерью твоим детям? Не свернет ли она тогда с единственно правильного своего пути, который я прошла до конца с таким упорством? Ты хорошенько подумай. — В голосе уже откровенное рыдание, а Миша, страдальчески закрыв глаза, припал губами к руке той, молоденькой, и она не отнимала руки, и ему было так хорошо, хотя он слышал мучительные рыдания. По лицу его потекли слезы, но он вовсе не плакал, значит, это были слезы той, что стояла за спинкой стула, обжигая холодом, они бежали по его щекам, и вот он лизнул языком свою верхнюю губу и почувствовал, что слезы ничуть не соленые.

Он открыл глаза. Над ним склонился Павел Сергеевич и лил ему на голову воду из пластмассового стаканчика.

— Слава богу, очнулся, — вздохнул Павел Сергеевич. — Я уж думал… Хорошо, колонка рядом. От воды, думаю, хуже не будет.

— От воды лучше. — Язык тяжело ворочался во рту и плохо слушался. Он поднялся на ноги и пошатнулся. — От воды лучше, — повторил он, борясь с собственным языком. — Если бы дождь…

Он заметил, что держит в пальцах несколько синих лепестков. Он бережно расправил их и засунул в пустую папиросную коробку.

Судя по часам, наступила глубокая ночь. Но небо попрежнему сияло голубизной, а солнце припекало. Почта была уже совсем рядом — только миновать магазин и свернуть за угол. Миша заволновался. Он знал, что она близко, где-то совсем рядом, как в детской игре «горячо холодно». Было горячо. Невыносимо. Что за глупость ему пригрезилась, будто он выбрал молодую. Она нужна ему такая, какая есть, какую он знает. И знания ни при чем… Он вдруг понял, что должен идти на почту один.

— Я сейчас, — сказал он виновато. — Надо отойти на минутку. Одному. Вы не возражаете?

Павел Сергеевич пожал плечами — еще спрашивается, как маленький. Нужно и нужно — пришиты они друг к другу, что ли? Миша скрылся за углом, а Павел Сергеевич вдруг понял, как устал за этот бесконечный фантасмагорический день. Солнце палило все нещаднее, уже не было сил стоять на иссушающей жаре, да еще с тяжелым портфелем в руках. Павел Сергеевич прислонил портфель к крыльцу, выпрямился и огляделся. Он стоял у задней стены какого-то магазинчика. Глухая деревянная стена. Обитая железом дверь заперта сразу на два висячих замка и заложена двумя огромными засовами. На двери белел детский рисунок — безлистное деревцо, искривленное от сильного ветра. Где-то он уже видел такой точно. Над рисунком на пожелтевшем клочке бумаги крупно выведено тушью:

Внизу добавлено красным:

«Сегодня, кажется, не воскресенье? Или воскресенье?» — с непонятной тревогой подумал Павел Сергеевич и спохватился — какая разница? Разве жажда избавиться от стеклотары привела его сюда?

Рядом на аккуратном столбике дощечка: «Здесь производится торговля керосином». — «Бутылок с битым горлом не носи нам», — привычно добавил в уме Павел Сергеевич и грустно улыбнулся. Старая, еще студенческая шутка, придумал кто-то из ребят в коллективной поездке за город. Павел Сергеевич повторял ее, когда видел такое объявление. Этот незатейливый стишок, напоминавший ему студенческую молодость, почему-то неимоверно раздражал ее, а Павел Сергеевич ничего не мог с собой поделать, всякий раз его как будто кто дергал за язык.

Он начал искать, куда бы спрятаться от невыносимой жары. Стена отбрасывала густую длинную тень — пожалуй, даже длиннее и гуще, чем полагалось бы. Или он уже привык ко всему относиться с подозрением. В тени громоздились разбросанные ящики. Он с облегчением вздохнул. Устало опустился на ящик, который оказался приятно теплым. Надо опасаться теплых предметов. Но стоять больше нет никаких сил. «Ерунда, — подумал он, склонив голову на грудь. — Просто солнце нагрело ящики, а тень наползла недавно».

Он оказался в прихожей своей однокомнатной кооперативной квартиры. (Никогда в жизни не было у него однокомнатной кооперативной квартиры. Сначала жили в коммуналке, потом ему дали двухкомнатную в заводском доме, а после переехали в трехкомнатную, — она получила как научный работник высшей категории.) Она обвила руками его шею, ласково ероша волосы — он не помнил у нее такого жеста! — а он нежно прижимал ее к себе за талию.

— Наконец! Виталик, наконец! — прошептала она в самое ухо ему.

«Почему — Виталик? — обожгло его. — Какой Виталик? Селезнев?»

Он легонько отстранил от себя ее голову, глянул в красующееся на стене зеркало в форме блестящего сердца, — никогда прежде не видел он этого зеркала и вместе с тем отлично помнил, как выбирал его в комиссионке. Из сердца в раме самодовольно смотрело чужое холеное лицо этакого парикмахерского красавчика. И прически такой он в жизни не носил, и пошлых, словно наклеенных, усиков. И брюнетом никогда не был. Но что-то неуловимо знакомое промелькнуло в чужой неприятной физиономии.

— Виталик, милый, — снова вздохнула она ему в ухо.

Этот хлыщ в зеркале — Селезнев? Но ведь это он, Павел Сергеевич. Что же он, превратился в Селезнева?

— Я больше к нему не вернусь, — шепнула она. — Ты рад?

— Как… не вернешься? — Это к нему, Павлу Сергеевичу, она не вернется? Еще как вернется! Он хотел с торжеством выразить это вслух, но язык произнес совсем другое: — Разве ты… По-моему, тебе ни к чему сплетни о своей особе!

«Фу, черт, — подумал Павел Сергеевич. — Ну и гад этот Селезнев!»

— Наплевать мне на сплетни! Привыкнут — замолчат! А ты будто и не рад? — Она счастливо засмеялась, у него даже сжалось сердце. — Я устала от двойной жизни. Да и Павел…

Павел Сергеевич вздрогнул. Он действительно сам отпустил ее к этому… Он верно рассчитал. Она всегда будет к нему возвращаться, не найти ей другой такой преданной души. Он отлично понимает, что вся ее тоска по другому мужчине — не что иное, как блажь. Всякая блажь проходит. Это прошло раньше, чем он ожидал. Виталию дали трехгодичную заграничную командировку, и он укатил, кажется, в Австралию, перед отъездом порвав с ней.

Где-то в глубине сознания Павел Сергеевич понимал, что сидит на грязных ящиках, сваленных на задворках продуктового магазина. И помнил, как он простил ее после разрыва с Виталием, уговорил вернуться домой, а то она, фантазерка сумасшедшая, начала ночевать в лаборатории. Он помнил, как она благодарно плакала, когда он почти насильно привел ее домой. Как, приходя с работы, запиралась у себя в комнате, потерянная и чужая. Помнил, как она пригласила Мишу, как он, выдерживая роль радушного хозяина, наливал Мише чай и придвигал коробку с шоколадным набором, а сам разглядывал длинного очкарика и думал: ничего, и этот ненадолго, уж больно молод. Похороводится, выжмет из нее что надо — и живо найдет девчонку помоложе. Он все помнил — и в то же время загадочным образом стоял с ней в прихожей однокомнатной кооперативной квартиры, возле изысканного зеркала сердцевидной формы, и был неотделим от Виталия Петровича.

— Нет, я, конечно, рад, — сказал он в образе Виталия. — Только… Понимаешь, сюда мама иногда заходит. Прибрать там, сготовить что-нибудь, белье взять в стирку.

— Ну и что? — Она не понимала. — Пусть себе приходит. Ты знаешь, я не очень люблю заниматься хозяйством, но охотно помогу твоей маме. Почему-то для тебя мне это не в тягость.

— Зачем? Мама привыкла сама меня обслуживать.

Как бы поделикатнее объяснить ей, что мама вообще не должна ее здесь видеть, как не видела до сих пор ни одной его женщины?

— Ладно, — решил он снисходительно. — Устраивайся. Что-нибудь придумаем.

Он ведь сидит у магазина на ящиках. Теплые ящики.

Мишу ждет, к почте идти. Вместе, потому что опасно. Чтобы не было какой беды. Она уехала на почту рано утром, до катастрофы. Она, может быть, и сейчас там. Начальник патруля ничего просто не знал. Прислонилась к стенке и грезит, грезит весь день, а стенка теплая-теплая… Некому ведь оторвать ее от стенки. Вылить на голову холодной воды, все и пройдет. Он ждет Мишу.

Непонятным образом он опять оказался там, где Павел Сергеевич никогда не бывал. Зато Виталию Петровичу эта отделанная белым кафелем комната хорошо знакома.

В белом халате и в докторской шапочке он сидел за лабораторным столом перед большим микроскопом. Она стояла рядом.

— Ты должен вмешаться! — волновалась она. — Больше некому!

— Что я могу сделать? — Он чуть передвинул предметное стекло.

— Очень многое! Пойми, хотя бы с Бельским поговорить!

— Да, конечно. Я мог бы поговорить. В иной ситуации. Ты забываешь, что о наших с тобой отношениях благодаря твоему старанию известно всему институту. Я ведь тебя предостерегал.

— Виталий, что ты говоришь! Пойми, они хотят закрывать тему! Под предлогом, что мы ошиблись и приняли полученный результат за окончательный. Со мной они не разговаривают.

— В этой ситуации и со мной не станут.

— Но почему?