…А Гривосвятов как раз уходил из своего чемпионского сектора, пиная несомую на ремне сумку, оборачиваясь и что-то гневно отвечая тренеру, кричавшему ему вслед.
— Так какую высоту ставить? — настырно наседал представитель.
— Все! — твердо сказал Митрохин. — Больше не могу. Выдохся. Нет здоровья. Ногу растянул, — пояснил он представителю.
Он поспешно похватал со скамьи свои вещи, отпихнул Балерины руки, протискался сквозь влюбленных в него болельщиков и, деланно хромая, через поле стадиона, не оглядываясь, устремился к раздевалке.
— Но куда же вы, Митрохин? — кричал вслед представитель. — Мы ж должны с вами… Да остановитесь же!..
На берегу Невки, за кустами у забора больницы Митрохин неспешно переоделся, покачивая головой и смущенно посмеиваясь. Он утрамбовал в сумку спортивную форму. Зеленая майка оказалась наверху. «Цвета НИИ «Бытпроммаш», — подумал он с комментаторскими интонациями, — блистательно защищал Б. Митрохин, доселе никому не известный…» Откуда что берется… Что ж это творится весь день сегодня, а? — На миг вспомнилось узкое лицо огорченного инковеда. Ну да ладно. На сегодня хватит.
Вдоль забора, крадучись и воровато озираясь, Митрохин выбрался на бульвар и бульваром вышел к трамвайной остановке, сел в подошедший семнадцатый. Сразу же за мостом, как обрубленная, кончалась эта, почти загородная, зелень и тишина. Начинался город.
На проспекте, случайно глянув в окно, он увидел витрину кинотеатра и выскочил из трамвая. «Остров сокровищ»! Старый, довоенный «Остров», тот, где «приятель, веселей разворачивай парус…», тот — с пиратскими песнями, повстанцами, тавернами, с Дженни… А он-то искал этот фильм столько времени!
Митрохин купил билет и опрометью (шел уже журнал) кинулся в зрительный зал. Ну вот и слава богу…
С первых же звуков увертюры, зазвучавшей словно со старой, исцарапанной, заезженной пластинки, с первых же кадров, где возник пустынный морской берег и группа всадников помчалась по нему во весь опор, Митрохин начисто забыл обо всем том, что стряслось с ним в этот странный, насыщенный событиями день.
Когда, в негустой толпе зрителей, растроганный и размягченный, Митрохин вышел из кино, был уже вечер. Митрохин глянул на часы. Они стояли, показывая четыре часа с минутами. «Встряхнул! — мысленно чертыхнулся Борис, — рекордсмен ушибленный!» На улице горели цюнари, светились витрины магазинов, и свет был чуть размыт еле заметным, еле ощутимым мелким дождем, почти туманом. Митрохин зашел в гастроном, купил еды на ужин и на завтрашнее утро, уложив пакеты в сумку и увидев сверху зеленую майку, вновь огорчился по поводу покалеченных часов. Он дошел до конца проспекта, свернул на набережную, потом на бульвар, примыкавший к ней под острым углом.
Давненько не гулял он так вот, без спешки, без цели, в одиночку. Очень даже давно. А то все бегом, все по графику: от будильника до работы, от работы до квартиры. Ах, быт накатанный, привычные привычки… кошка Векша, песок ей через день таскать, хомяк Вася — раз в неделю чистка его жилплощади, по выходным — душевные беседы с Пересветом, иногда с бутылкой, время от времени — Вика, с ее заботой о нем, с ее собственными проблемами, и ссоры с ней, и примирения — тоже уже привычка. Доктор Вика… «Все доктора — швабры!» — вспомнился ему пиратский рык Билли Бонса — Черкасова. Митрохин засмеялся. Ну уж это ты, положим, зря. Хорошая женщина и к тебе привязана, к этакому сокровищу. Любит. Да полно, любит ли? А ты ее? Ох, хоть бы сестра приехала со своими пацанами, что ли. В прошлый раз — как весело было! Вот бы от кого сосед мой попрыгал! Сосед, сосед… Может, он и сам себе не рад, может, никого у него на свете нет, ни сестры даже, ни племянников… Поговорить бы с ним без нервов…
Митрохин прошел церквушку у начала сада, вытянувшегося вдоль бульвара, свернул в аллею. Тут было сумрачно и безлюдно. Митрохин шел, тихо посвистывая и а такт мелодии качая сумкой.
Вдруг где-то сбоку впереди забубнили голоса, раздался испуганный и протестующий женский вскрик и на аллею, метрах в пятидесяти от Митрохина, с боковой дорожки стремительно вышла женщина и пошла, почти побежала по аллее к выходу на бульвар, испуганно оглядываясь назад. Следом вышли двое мужчин и неторопливо двинулись за ней, что-то бубня и всхохатывая. Женщина побежала.
И тут впереди нее из кустов выскочил третий и, растопырив руки, преградил ей путь. Женщина отпрянула, кинулась в сторону, в другую, и руки мужчины вцепились ей в рукав и в волосы. Она вскрикнула, и тут же взревел схвативший:
— Царапаться, сука?!
Изрыгая несусветной мерзости ругань, он наотмашь, смачно ударил ее по лицу. Сзади, все так же неспешно, подходили те двое.
Не успев даже осознать происходящего во всей этой последовательности, подброшенный, как взрывом, звуком этой — наотмашь — пощечины, с захолодевшим от ненависти сердцем, Митрохин мчался по аллее.
— Стой, падаль! — крикнул он осевшим до клекота голосом.
Двое задних, остановившись, обернулись. Оба они улыбались как-то даже снисходительно и сожалеюще, и один, тот, что поменьше, сунул руку в карман. Не добежав до них нескольких метров, Митрохин взлетел вверх с согнутыми в коленях ногами и, резко выбросив их вперед, ударил одновременно их обоих, не успевших даже отшатнуться. Высокому удар пришелся в плечо, тому, что пониже, — в подбородок. Оба рухнули. Митрохин упал на спину, перекатился через голову, снова вскочил на ноги, словно подкинутый пружиной. В несколько огромных, стелющихся шагов он был уже рядом с тем, бившим женщину, и когда тот, выпустив ее из рук, дернулся в сторону и назад, Митрохин, коротко размахнувшись, ударил его ребром ладони наискось по лицу: по губам, по ноздрям и, уже падающего, достал ногой. Он снова размахнулся ногой.
— Нет! — в ужасе закричала женщина, схватив его за руку. — Не бейте больше!
Митрохин, вырвав руку, стремительно повернулся назад. Невысокий лежал на спине — рука в кармане, — второй сидел на корточках, раскачиваясь и уцепившись руками в плечо.
— Ах падаль, ах падаль… — не в силах совладать с дергающимися губами, бормотал Митрохин. — Убью!
Женщина опять схватила его за руку, с настойчивой силой влекла его к выходу из сада.
— Не надо! Не надо! — повторяла она. — Не надо больше!.. Боря?…
Митрохин глянул. О господи, — Ирина! Он рванулся назад, но она повисла на нем, лихорадочно что-то бормоча, шепча, целуя его и заливаясь слезами.
Они быстро прошли на бульвар к остановке троллейбуса, тут же, к счастью, подошедшего. Они вскочили в него, но, проехав две остановки, вышли, потому что пассажиры с любопытством и недоумением разглядывали эту пару: зареванная девица и парень с серым лицом и дергающимися губами. И оба — со спортивными сумками в руках. Что за трагедия на спортивном фронте?
…- Понимаешь, — рассказывала Стебликова, когда, уже успокоившись, они вышли на Дворцовый мост, — мы все тебя искали, ждали. И Иван Герасимыч хотел на тебя взглянуть. Игорек… — Ирина запнулась, — Гривосвятов даже не поверил, что ты без тренировки, в кедах метр девяносто семь взял…
— Метр девяносто пять, — равнодушно поправил Митрохин.
— Нет, девяносто семь, — погладила его руку Ирина, — там потом перемеряли…
— Ну, а дальше?
— А потом все наши «ниишники» пошли в «мороженое». А потом я к тете Клаве пошла. Это сестра папина, — пояснила Ирина, — она на Добролюбова живет. А ее дома не оказалось. Ну, а потом пошла я через садик… — Ирочка прерывисто вздохнула, и Митрохин сжал ее ладонь. — Они все сзади меня шли, эти двое… Сначала просто заигрывали, потом всякие гадости стали выкрикивать. Я бы от них запросто убежала, а тут этот, из кустов… А тут — ты! А как ты их всех троих, Боря! — она восхищенно глянула на Митрохина. — Каратэ, а я и не знала.
— Какое, к черту, каратэ, — сказал Митрохин, — освирепел я просто, когда он тебя ударил. О каратэ я и понятия не имею.
— Ну да… — усомнилась Ирочка, опять погладив его руку. — Давай, Боря, зайдем к нам, а? Я тебя с папой познакомлю. Он у меня знаешь какой!
— Вот только на работу ему теперь к восьми, — вспомнилась Митрохину утренняя новость.
Ирочка засмеялась, тряхнула волосами. Митрохин глянул на нее и в который уже раз за сегодня подивился: до чего же красива! Как же он раньше-то не замечал?
— Ирина, — спросил он, — а мама?
— Мама умерла три года назад, — глухо ответила Ирочка, — три года и четыре месяца.
Они проходили мимо какого-то длинного обшарпанного забора. Сеял дождь и было безлюдно. Митрохин остановился, повернул Ирину к себе лицом, обнял ее и поцеловал. Она всхлипнула и погладила ладонями его лицо. Больше они не останавливались и не разговаривали до самого ее дома.
— Ну беги, — сказал Митрохин. — До завтра. Привет папе. Ты его не пугай, не рассказывай про драку.
— Ага. Боря… — начала было она, но не договорила, засмеялась и махнула рукой: — До завтра!
Через час добравшись до дому, Митрохин отпер свой почтовый ящик, глянул. Две газеты и записка. Так, интересно…
Лаконизм. Телеграфный стиль. Завтра, стало быть… Нет, завтра никак не годится. Вроде бы теперь никогда уже не годится. Вот ведь дела-то какие, друг ты мой Боря…
К лифту они подошли одновременно с соседом. Митрофан Прокопович, против обыкновения, на Митрохина не накинулся, а глянул и отвел глаза:
— Кхе-кхе… — Трезв он был и тих.
— Домой? — спросил Митрохин, держа палец у кнопочного пульта, спросил на предмет выяснения нужного соседу этажа.
— Домой… — вздохнул тот.
Митрохин нажал кнопку. Поехали. Помолчали.
— Эх, — сказал Борис, — не будем ссориться, Митрофан Прокопыч! Ей-богу, надоело. Извините, коли виноват.
— А чего ссориться-то, — закряхтел сосед. — Ни к чему это дело. Тут вот лаешься, психуешь, а потом «кондратии» хватит — и в ящик. Разумно это, я тебя, Боря, спрашиваю? Разумно?
