Штерн, будет ругаться.
Она пересела, открыла папку, но тут рядом пристроилась Симочка Клубникина, начала болтать:
— А Ловчилин Костя сбежал. Говорит, в «Мадрид» сгоняю. Будто бы папку с ролью забыл. Врет, наверно. Он все время врет, ничему нельзя верить. А вы утром куда ходили? Я стучалась, вас в номере не было. Хотела одолжить стразовый аграф для шляпки, он прелесть, а вы его все равно не носите. Так где вы были?
Жизнерадостная, ясная, вся насквозь земная, безо всяких изломов и второго дна, Серафима благотворно действовала на измученные нервы Элизы. В театре редко бывает, чтобы две актрисы не вступали друг с другом в соперничество, а меж ними такого совсем не было. Клубникина с присущим ей здравым смыслом объясняла это просто. «Вы привлекательны для одного типа мужчин, я — для другого, — однажды сказата она. — Вам хорошо даются печальные роли, мне веселые. Ни на сцене, ни в жизни нам делить нечего. Вам, правда, платят больше, зато я моложе». Симочка была милая, непосредственная, немножко жадная до денег, тряпок и безделушек, но в ее возрасте это так понятно и извинительно.
Элиза обняла ее за плечи:
— Выходила пройтись. Рано проснулась. Не спалось.
— Пройтись? Одна? Или с кем-нибудь? — оживленно спросила Серафима. Она обожала сердечные тайны, романы и всякого рода пикантности.
— Ничего ей не рассказывайте, Элизочка, — сказала подошедшая Ксантиппа Лисицкая. Эта особа не могла спокойно наблюдать, как люди по-дружески, весело разговаривают. — Вы заметили, что наша субретка все время у вас что-то выпытывает, подглядывает? Вы давеча отошли, так она в вашу записную книжку нос сунула.
— Что вы врете! — вскинулась Клубникина. Ее васильковые глаза моментально наполнились слезами. — Как вам не стыдно! Я просто взяла оттуда карандаш, на минутку. Нужно было записать ремарку по роли, а мой сломался!
— Это вы вечно за всеми шпионите, — сердито сказала Элиза «злодейке». — Главное, даже не слышали, о чем разговор, а вмешиваетесь.
Лисицкой только этого было и надо. Она уперлась в бок острым кулаком, встала над Элизой и пронзительно вскричала:
— Внимание! Прошу всех в свидетели! Эта особа только что обозвала меня шпионкой! Я, конечно, человек маленький, главных ролей не играю, но и у меня есть свои права! Я требую товарищеского суда, как записано в нашем уставе! Никто не имеет права безнаказанно оскорблять актеров!
Своего она добилась. На шум подтянулись все. Но обороняться Элизе не пришлось, у нее нашлись защитники. Добрейший Вася Простаков стал урезонивать скандалистку. И второй верный паладин, Жорж Девяткин, тоже заслонил даму грудью.
— В отсутствие режиссера его полномочия осуществляю я! — гордо заявил он. — И попрошу вас, госпожа Лисицкая, не кричать. В уставе имеется пункт и о нарушителях дисциплины во время репетиций!
Ксантиппа немедленно перенацелилась на новую мишень, ей, в сущности, было все равно, с кем собачиться.
— А, рыцарь печального образа! Что вы носитесь с лопахинским текстом, будто дурень с писаной торбой? Не видать вам этой роли, как своих ушей! Потому что вы бездарь! Прислуга за всё!
Девяткин весь побелел от обиды, но и у него, в свою очередь, сыскался защитник. Точнее, защитница. Зоя Дурова вскочила на стул — очевидно, чтоб ее было лучше видно — и что было сил выкрикнула:
— Вы не смеете с ним так! Не слушайте ее, Жорж! Вы гениально сыграете!
Этот отчаянный вопль разрядил атмосферу. Раздался смех.
— Какая пара, загляденье, — пропела довольная Лисицкая. — Вы бы сели ему на плечо, милая. И ступайте себе по дворам, по улицам с песней «Мой сурок со мною». Сборы обеспечены.
Она так смешно изобразила, как Дурова сидит на плече у Девяткина, а тот крутит шарманку и поет, что смех стал пуще.
Несчастный ассистент почему-то разозлился не на провокаторшу, а на непрошеную заступницу.
— Кто просил вмешиваться?! — нервно обернулся он. — Лезут всякие!
И ретировался.
Элиза вздохнула. Жизнь возвращается на круги своя. Всё как обычно. «Теория надрыва» продолжает действовать. Только вот Смарагдова нет…
Ей стало жалко маленькую травести, которая так и осталась торчать на стуле, только присела на корточки, похожая на нахохлившегося воробышка.
— Зачем же вы так откровенно, мужчины этого не любят, — мягко сказала Элиза, пересев к Зое. — Жорж вам нравится?
— Мы созданы друг для друга, а он этого не понимает, — тихонько пожаловалась та. — В сущности, я должна была бы вас ненавидеть. Когда вы рядом, все мужчины поворачиваются к вам, как подсолнухи к солнцу. Вы думаете, я не вижу, что мой интерес ему неприятен, даже оскорбителен? Я, хоть и Дурова, но не дура.
— Зачем же вы вмешались?
— Он такой гордый, такой несчастный. В нем столько нерастраченной страсти! Я хорошо вижу такие вещи. Мне ведь немного нужно. Я не вы, я не избалована. — Зоя оскалила зубы в клоунской ухмылке. — О, мои жизненные запросы миниатюрны, а любовные даже микроскопичны. Под стать размеру. — Она, кривляясь, шлепнула себя по макушке. — Мне было бы довольно улыбки, доброго слова — хоть изредка. Я же не из тех, кого любят. Я из тех, кому в виде особой милости позволяют любить. И то не всегда.
Ее было ужасно жалко — некрасивую, щуплую, смешную даже в минуту искренности. Хотя (это в Элизе сказалась профессиональная память) ту же самую интонацию комикующего отчаяния Дурова, кажется, использовала в роли Гавроша. Актриса — всегда актриса.
Они понуро сидели рядом и молчали, каждая думала о своем.
А потом, после получасового отсутствия, наконец вернулся Ной Ноевич, и начались чудеса.
Давно уже Элиза не видела Штерна в таком приподнятом настроении. Последнее время он довольно искусно изображал энтузиастический подъем, но взгляд актрисы не обманешь: она отлично видела, что Ной Ноевич недоволен, что он терзается, сомневается в успехе новой постановки. И вдруг такое окрыление. С чего бы?
— Дамы и господа! Друзья мои! — воскликнул Штерн, обводя коллег сияющим взглядом. — Чудеса бывают не только на сцене. Сегодня, словно в воздаяние за нашу утрату, мы получили щедрый подарок судьбы. Посмотрите на этого человека. — Он широким жестом показал на своего спутника. — Кто это, по-вашему?
— Драмотборшик, — удивился кто-то. — Да мы его сегодня уже видели.
— Господин Фандорин, Эраст Петрович, — подсказал неизвестно когда успевший вернуться Ловчилин. Он всегда отличался превосходной памятью на имена.
— Нет, товарищи мои! Этот человек — наш спаситель! Он принес нам фантастически перспективную пьесу!
Девяткин ахнул:
— А «Вишневый сад»?
— К черту «Вишневый сад»! Под топор его, прав ваш Лопахин! Пьеса Эраста Петровича новая, никем кроме меня не читанная! Она во всех отношениях идеальна. По набору ролей, по теме, по сюжету!
— Где вы ее раздобыли, господин драмотборщик? — спросила Регинина. — Кто автор?
— Он и есть автор! — захохотал Штерн, наслаждаясь всеобщим удивлением. — Я объяснил Эрасту Петровичу, какая пьеса нам нужна, и он, вместо того чтобы искать, сел и — раз-два — сочинил ее сам. В десять дней! Именно такую, о какой я мечтал! Даже лучше! Это феноменально!
Конечно, поднялся шум. Те, кто был доволен своей ролью в «Вишневом саде», негодовали; другие, наоборот, выражали самое горячее одобрение.
Элиза молчала, с новым интересом приглядываясь к седовласому красавцу.
— Хватит спорить, — сказала она. — Когда можно будет ознакомиться с текстом?
— Прямо сейчас, — объявил Ной Ноевич. — Я проглядел глазами. Вы знаете, у меня чтение фотографическое, однако это надо воспринимать на слух. Пьеса написана белым стихом.
— Даже так? — поразился Простаков. — В стиле Ростана, что ли?
— Да, но с восточным колоритом. Как это вовремя! Публика с ума сходит по всему японскому. Прошу вас, Эраст Петрович, садитесь на мое место и читайте.
— Но я з-заикаюсь…
— Это ничего. Попросим, господа!
Все захлопали, и Фандорин, подергивая себя за аккуратный черный ус, вынул из папки стопку листов.
— «ДВЕ КОМЕТЫ В БЕЗЗВЕЗДНОМ НЕБЕ», — прочел он и пояснил. — Это такое название, в традиции японского театра. Тут у меня некоторая эклектика, что-то взято из кабуки, что-то из дзёрури — старинного театра к-кукол, что-то из…
— Да вы читайте, непонятное после объясните, — нетерпеливо перебил его Штерн, подмигивая актерам: погодите, мол, сейчас ахнете.
— Хорошо. Конечно. Извините. — Автор откашлялся. — Еще подзаголовок есть.
— Чем-чем? — переспросил Разумовский. — Последнее слово не понял.
— Это такая традиционная сцена, где п-персонажи находятся в пути, — пояснил Фандорин. — Для японца понятие Пути, Дороги имеет важное значение, поэтому сцены митиюки выделяются особо.
— Всё, больше никаких вопросов! — рявкнул Штерн. — Читайте!
На местах притихли. Никто не умеет слушать новую пьесу так, как актеры, которым предстоит в ней играть.
На лицах появилось одинаково напряженное выражение — каждый пытался вычислить, какая роль ему достанется. По мере чтения слушатели один за другим расслаблялись, определив свой персонаж. Уже по одной этой реакции можно было понять, что пьеса нравится. Редко встретишь драму, где у всякого актера имелся бы эффектный выход, но «Две кометы» относились именно к этому разряду. Амплуа легли очень точно, так что и ссориться было не из-за чего.
Без труда определила свою роль и Элиза: гейша высшего ранга Идзуми. Очень интересно! Петь она умеет, танцевать тем более — слава Богу, заканчивала балетное. А какие можно сделать кимоно, какие прически!
