не учли в своих планах того, что это может быть война на истощение.
Третьим, и единственным, кто действовал на основе своих предвидений, был лорд Китченер, хотя и не принимавший участия в подготовке первоначальных планов. 4 августа его поспешно назначили военным министром, когда он уже собрался сесть на пароход и отплыть в Египет. Китченер, обладая беспредельными способностями оракула, предсказал, что война продлится три года. Своему недоверчивому коллеге он сказал: «Да, три года, для начала. Такая нация, как Германия, взявшись за это дело, бросит его лишь тогда, когда будет разбита наголову. А это потребует очень много времени. И ни одна живая душа не скажет, сколько именно».
Кроме Китченера, настаивавшего с первых дней своего пребывания на посту военного министра на подготовке многомиллионной армии для войны, которая будет длиться годами, никто не составлял планов, рассчитанных более чем на три или четыре месяца. В Германии идея молниеносной войны вызывала уверенность в том, что благодаря быстроте кампании военное вмешательство Англии не будет иметь значения.
«Если бы кто-нибудь сказал мне заранее, что Англия поднимет оружие против нас!» — стонал кайзер, выступая на обеде в ставке на второй день войны. Прозвучал чей-то несмелый голос: «Меттерних», имея в виду германского посла в Лондоне. В 1912 году он был смещен за свою надоедливую привычку твердить о том, что усиление германского флота приведет к столкновению с Англией и не позднее 1915 года.
Как заявил Холдейн кайзеру в 1912 году, Англия никогда не согласится взять под свой контроль французские порты на побережье пролива Ла-Манш. Он напомнил ему тогда о договорных обязательствах в отношении Бельгии. В 1912 году принц Генрих Прусский спросил в упор своего двоюродного брата короля Георга: «В случае войны между Германией и Австрией, с одной стороны, и Францией и Россией — с другой, выступит ли Англия в поддержку двух последних упомянутых держав?» Король Георг ответил: «Без сомнения да, но при определенных обстоятельствах».
Несмотря на эти предупреждения, кайзер отказывался верить сведениям, хотя, как он знал, они были достоверными. По свидетельству одного из его приближенных, предоставив Австрии свободу действий 5 июля, он вернулся на яхту, убежденный в нейтралитете Англии. Его два приятеля со студенческих дней в Бонне — Бетман и Ягов, которых кайзер назначил на государственные посты лишь в силу своей сентиментальной слабости к собратьям по студенческому корпорантству, носившим черно-белые ленты и обращавшимся друг к другу на «ты», — периодически утешали себя взаимными заверениями в нейтралитете Англии, подобно горячо верующим католикам, перебирающим четки.
Мольтке и его генеральный штаб не нуждались ни в Грее, ни в ком-нибудь еще, кто продиктовал бы им по слогам, какие действия предпримет Англия. Они считали вопрос о вмешательстве Англии решенным и не вызывающим сомнений. «Чем больше англичан, тем лучше», — сказал Мольтке адмиралу Тирпицу, чем больше английских солдат высадится на континенте, тем больше их будет уничтожено в решающей битве.
Естественный пессимизм Мольтке лишил его иллюзий, созданных стремлением выдавать желаемое за действительное. В меморандуме, составленном в 1913 году, он изложил обстановку так, как ее не смогли описать сами англичане. Мольтке утверждал: если Германия вступит на территорию Бельгии без ее согласия, тогда Англия выступит, и притом обязательно, на стороне наших врагов. Об этом она объявила еще в 1870 году. По его мнению, никто в Англии не поверит обещаниям Германии освободить бельгийскую территорию после нанесения поражения Франции. Мольтке полагал, что в случае войны между Германией и Францией Англия вмешается независимо от того, нарушит или нет германская армия нейтралитет Бельгии, «так как англичане боятся гегемонии Германии и, придерживаясь принципов поддержания равновесия сил, сделают все, чтобы не допустить усиления Германии как державы».
«В годы, непосредственно предшествовавшие войне, у нас не было никаких сомнений в отношении незамедлительной высадки Британского экспедиционного корпуса на континенте», — свидетельствовал генерал фон Кюль, представитель высших кругов германского генерального штаба. По мысли германских генералов, британский экспедиционный корпус будет отмобилизован на 11-й день войны, направлен в порты погрузки на 12-й и полностью переброшен во Францию на 14-й. Эти расчеты оказались практически точными.
Штаб германских военно-морских сил также не испытывал никаких иллюзий. «Англия займет враждебную позицию в случае войны», — гласила телеграмма из адмиралтейства, переданная 11 июля на борт «Шарнхорста» в Тихом океане, на котором находился адмирал фон Шпее.
Через два часа после окончания речи Грея в палате общин произошло самое значительное с 1870 года событие, надолго запечатлевшееся в памяти каждого человека по обеим сторонам Рейна: Германия объявила войну Франции. Для немцев, по словам кронпринца, она означала «военное решение» напряженной ситуации, конец кошмара изоляции, «Радостно вновь сознавать себя живыми», — с восторгом писала одна немецкая газета в специальном выпуске, озаглавленном «Благословление оружия». Немцы, утверждала она, «упиваются счастьем... Мы так долго ждали этого часа... Меч, который заставили нас взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость». Но не все переживали состояние экстаза. Депутаты левого крыла, вызванные в рейхстаг, замечали друг в друге «депрессию» и «нервозность». Один из них, признавая готовность проголосовать за все военные кредиты, пробормотал: «Мы не можем позволить им уничтожить рейх». Другой все время ворчал: «Эта некомпетентная дипломатия, эта некомпетентная дипломатия».
Во Францию первый сигнал поступил в 6.15, когда в кабинете Вивиани зазвонил телефон и в трубке разделся голос американского посла Майрона Геррика. Задыхаясь, сквозь слезы он сообщил, что к нему только что обратились с просьбой взять под свое покровительство германское посольство и поднять на его флагштоке американский флаг. Как заявил Геррик, он согласился на это, отказавшись лишь вывесить флаг.
Немедленно поняв, что это означает, Вивиани приготовился к неизбежному визиту германского посла. О его прибытии было доложено буквально через несколько минут. Фон Шен, женатый на бельгийке, вошел с мрачным видом. Он начал с жалобы — по дороге сюда одна дама просунула голову в окно экипажа и «оскорбила меня и моего императора». Вивиани, чьи нервы были напряжены до предела мучительными событиями последних дней, спросил, не является ли эта жалоба единственной причиной визита германского посла. Шен признал, что у него есть и другие поручения и, развернув привезенный с собой документ, огласил его содержание. По свидетельству Пуанкаре, именно это и было истинной причиной смущения посла, имевшего «честную душу». В ноте Франция обвинялась в «организованных нападениях» и воздушных бомбардировках Нюрнберга и Карлсруэ, нарушениях французскими авиаторами бельгийского нейтралитета, совершавшими полеты над территорией этой страны. Вследствие этих действий «Германская империя считает себя в состоянии войны с Францией».
Вивиани официально отклонил эти обвинения, включенные в ноту не для того, чтобы произвести впечатление на правительство Франции, знавшее, разумеется, об их необоснованности, а для того, чтобы внушить германской общественности мысль, что немцы стали жертвой агрессии Франции.
Вивиани проводил фон Шена к двери и затем, словно желая оттянуть момент расставания, вышел вместе с ним из здания и, спустившись по ступеням подъезда, почти приблизился к машине посла. Эти два представителя «наследственных врагов» остановились, молча переживая несчастье, поклонились друг другу, не сказав ни слова, и через несколько мгновений фон Шен исчез в сгущавшихся сумерках.
В тот вечер в Уайтхолле сэр Эдвард Грей, стоя у окна вместе с одним из своих друзей, глядел вниз, где зажигались уличные фонари. «Во всей Европе гаснут огни. Наше поколение не увидит, как они будут снова загораться».
Брюссель. 4 августа, 6 часов утра. Германский посланник нанес последний визит в министерство иностранных дел. Он вручил ноту: ввиду отклонения предложений германского правительства, имеющих самые «благородные намерения», Германия будет вынуждена предпринять меры для обеспечения своей безопасности, «если необходимо, силой оружия». Это «если необходимо» все еще оставляло для Бельгии возможность переменить свое решение.
В тот день американский посланник Брэнд Уитлок, которого попросили взять под свое покровительство германскую миссию, войдя в кабинет, застал фон Белова и его первого секретаря Штумма сидящими в креслах и не делавшими никаких попыток упаковать свое имущество. Их нервы были истощены «почти до предела». Белов сидел почти неподвижно: два престарелых чиновника, вооружившись свечами, сургучом и полосками бумаги, опечатывали дубовые шкафы, в которых хранились архивы. «О, несчастные глупцы! — вполголоса повторял фон Штумм. — Почему они не уйдут с дороги, по которой на них движется «паровой каток»? Мы не хотим делать им больно, но если они останутся на нашем пути, мы втопчем их в грязь, смешаем с землей. О, несчастные глупцы!»
И лишь позднее многие в Германии стали задаваться вопросом, кто же в действительности оказался глупцом в тот день. Это был день, который, как заявил впоследствии австрийский министр иностранных дел граф Чернин, «стал началом нашей величайшей катастрофы», день, когда, по признанию кронпринца, «мы, немцы, проиграли первое сражение в глазах всего мира».
4 августа. Две минуты девятого. В то утро первая волна серо-зеленых шинелей перекатилась через границы Бельгии у Гуммериха, в тридцати километрах от Льежа. Бельгийские жандармы, находившиеся в сторожевых будках, открыли огонь.
Выделенные из основных германских армий для наступления на Льеж войска под командованием генерала фон Эммиха включали шесть пехотных бригад, каждая с артиллерией и другой военной техникой, и трех кавалерийских дивизий. К вечеру они вышли к городу Визе на Маасе, которому первому было суждено превратиться в руины.
Вплоть до последней минуты многие все еще верили, что германские армии обойдут бельгийские границы. Зачем им намеренно обзаводиться еще двумя врагами? Германский ультиматум Бельгии не больше чем трюк, он предназначен лишь для того, «чтобы нам первыми пришлось вступить на землю Бельгии», — писал Мессими в своем приказе, запрещая французским войскам, «даже патрулям или одиночным всадникам», пересекать пограничную линию.
По этой ли причине или по другим соображениям, однако Грей еще не направил немцам английского ультиматума. Король Альберт не обратился к странам-гарантам за военной помощью. Он так же опасался, что ультиматум может оказаться «колоссальным обманом». Если бы он преждевременно призвал английские войска, их присутствие вовлекло бы Бельгию в войну помимо ее воли. Кроме того, могло быть и так, что, утвердившись на бельгийской земле, соседи не будут торопиться с уходом. И лишь тяжелый топот колонн германских войск, двигавшихся к Льежу, положил конец всем сомнениям и не оставил другого выбора. 8 полдень 4 августа король обратился к странам-гарантам с призывом к «совместным и согласованным действиям».
В Берлине Мольтке все еще надеялся, что после первых выстрелов, произведенных для спасения чести, бельгийцы, возможно, согласятся «на достижение взаимопонимания». Поэтому германская нота говорила просто «о силе оружия» и не упоминала об объявлении войны. Когда бельгийский посол барон Бейенс пришел к Ягову утром в день вторжения, чтобы потребовать свой паспорт, германский министр поспешил к нему навстречу с вопросом: «Итак, что вы хотите мне сказать?» — еще надеясь на что-то. Он вновь повторил германское предложение уважать нейтралитет Бельгии и возместить все убытки, если не будут уничтожены железные дороги, мосты и туннели и войскам будет предоставлено право свободного прохода, что означало отказ от обороны Льежа. Когда Бейенс уже уходил, Ягов шел за ним и говорил с надеждой в голосе: «Может быть, у нас еще найдется, что обсудить».
В Брюсселе, через час после вторжения, король Альберт, одетый в простую военную форму, отправился на заседание парламента. Мелкой рысью маленькая процессия двигалась по улице Рояль. Во главе ее в открытой коляске ехала королева и ее трое детей, за ней еще два экипажа и последним, верхом, король. Дома вдоль всего пути украшены флагами и цветами, восторженные люди стояли по обеим сторонам пути. Незнакомцы обменивались рукопожатиями, смеясь и крича, каждый ощущал, по свидетельству очевидца, единение с соотечественником, «общие узы любви и ненависти».
После того как королева, депутаты и публика заняли свои места, в зал заседаний вошел король. Бросив на кафедру коротким жестом фуражку и перчатки, он начал говорить. Его голос лишь иногда выдавал волнение.
И когда, напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний
