законам доброты и красоты, этики и эстетики, воплощаемая но в красках и линиях, словах и звуках, а в добрых и прекрасных поступках. И жена Отто Мейснера, сама этого не понимая, «творила, примиряя мечту и действительность, — выходя замуж за сказочного иностранного принца, и отправляясь с ним на другой край земли, родив ему. детей и, после утраты его, вернувшись в родное село через пятнадцать лет. Действительность была нелегка, мечта ее, видимо, осуществилась лишь в малой доле, — но в итоге растраченной ее молодости осталось нечто и на самом деле сходное с шедеврами, скажем, Рафаэля, Микеланджело. Назовем это «Подвигом жизни», «Сикстинской мадонной», «Победителем» — не все ли равно как. Для того чтобы творчество окончательно восторжествовало, надо, чтобы плоды горячей страсти, трудов и радений художника навсегда остались среди людей, духовно родственных творцу»…
Но у творчества в широком смысле слова есть и свои оппоненты. В соответствии со своей «антропоморфической» поэтикой уподоблений А. Ким ищет им аналог в природе и находит. «Существуют такие жучки, их можно увидеть в каком-нибудь самом неожиданном месте: на придорожном столбе, под стеною сарая, на какой-нибудь полусгнившей колодине у опушки леса, их в народе называют «пожарниками», очевидно за ярко-красный цвет их надкрылий, испещренный черными точками. Никогда я не видел, чтобы они летали, не слыхал, какую пользу они приносят, но и не слыхал, чтобы они приносили какой-нибудь вред… В человеческом варианте сия никчемная сила природы проявляется так, что каждый воплощающий ее «пожарник» испытывает неодолимое отвращение ко всякого рода творчеству — как художественному, преобразующему первозданную материю качественно, так и ремесленному, увеличивающему ее количественно. Но все они очень любят комфорт, благополучие, всегда стремятся ухватиться за что-нибудь, пока есть время, и прежде всего за плотные материальные вещи, ибо им не за что больше уцепиться. И, наблюдая за ними, я порою с грустью думал, что все усилия художников мира, которых я знал, пошли прахом… А вдруг они и па самом деле верят в близкий конец света и живут в ожидании надвигающейся катастрофы? Должно быть, «пожарники» всех веков и эпох верили в это, поэтому время от времени предрекали наступление дня, когда раздастся трубный глас, заворачивались в белые простыни и на рассвете ползли в сторону кладбища. Поэтому и всякое творчество становилось для них бессмысленным» («Соловьиное эхо»).
Кладбищенской философии «пожарников» противостоит исповедание творящей свободной личности человека-творца: «каждому изначально дана свобода самому быть творцом своей жизни, и она будет на вечные времена такой, какую удастся нам сотворить… ни па чью жизнь нельзя посягнуть, ведь каждый муравей, человек или другой труженик на земле есть творческая личность, нельзя ему помешать в работе — пусть попробует создать из своей жизни совершенное произведение».
И один из героев «Белки» полагает, что главное в жизни — «осуществление творчества». В сущности, мир сотворен по законам художественного творчества и между человеком-творцом и Вселенной существует обратная связь: «каждый рисует… для постепенного выявления в себо Вечного Живописца», «Вечный Живописец сотворил прекрасный мир, он совершенен, с ним сравняться невозможно, конечно, ведь слишком он велик, но если ты принесешь ему что-то новое и стоящее, он может и поучиться у тебя».
Утверждая изначальное, потенциальное достоинство каждой человеческой личности, художественная мысль А. Кима на следующем витке выдвигает другой существенный тезис — преодоление солипсизма, «обособления», как сказал бы Достоевский.
Сотворив жизнь-картину, человек-художник должен явить се людям. Превращение Я в Мы — одно из самых загадочных преображений, предстающее в повестях А. Кима пока скорее как будущий идеал, а не осуществленный, на уровне заповеди или императива. «Жизнь одного человека в общей книге человечества — всего лишь одна строчка. А может быть, полстрочки, в конце стоит многоточие»… — настаивает магистр философии Отто Мейснер.
В «Луковом поле» ему вторит авторское повествование: «в единственном, абсолютно единственном числе мы не можем себя мыслить, кто бы мы ни были: великаны, незримые духи ночных пространств, говорящие люди или молчаливые камыши— все Мы, жаждущие только одного: исполнить свое предназначение в этом мире». Именно в этой повести появляется новый н очень важный для А. Кима «герой» — МЫ с большой буквы, не единожды встречающийся в более поздних его произведениях, скажем в «Лотосе», где мы соотносимы со «сладостными до слез голосами Хора Жизни».. В «Лотосе» раскрывается смысл этого понятия: «смутный образ всеобщего бессмертия, символ которого Лохов обозначил понятием Мы, явился перед ним».
И снова мысль возвращается к основному сюжетному двигателю кимовских повестей — превращению-преображению: «Перевоплощение травинки в гусеницу, представшее глазам шестилетнего ребенка, и закон преображения, распознанный взрослым разумом, почти совмещаются в одно целое»… И, согласно этому же закону, «мое Я перешло в МЫ, чем было достигнуто неизменное и глубокое спокойствие души, жаждавшей бессмертия» («Лотос»). И, задавая миру «самый яростный, самый отчаянный вопрос кто МЫ?», — писатель отвечает иа него: «воистину существует нечто бессмертное и надмирное-человеческое духовное МЫ, звучащей частицей которого является каждый из нас» («Белка»).
Но у НАС (включая и Нас с Вами, читатель, в той мере, в какой и мы прпчастны духовности), есть враги пострашнее, чем «пожарники». Есть не только без-духовность, но и анти-духовность.
Есть те, для кого «все дела человеческие крутятся лишь вокруг куска пищи» («Соловьиное эхо»). Есть маленький демон из сказочки бабушки Ольги в той же повести — «крошечный пузатый чертик», незаметно вырастающий в огромного и страшного демона. И есть воплощение зла — грабители, память об ужасе от нападения которых, пережитом шестилетним мальчиком, как детская травма преследует сознание взрослого человека («Соловьиное эхо»). Есть страшный заговор зверей, стремящихся проникнуть «в глубь человека, в недра его души и тела, куда закладываются паразитные яйца будушего вырождения». Вырождаясь, «зверея», человек лишается своей духовной сущности, лишается «фортуны ли, смелости и стойкости, дарования ли божьего, чтобы по примеру великих прочь отшвырнуть от себя бесовье и навсегда утвердить человеческую красоту в бессмертных образах и формах».
Отсюда происхождение главной тревоги двадцатого века. Под сомнение ставятся смысл жизни и самое будущее ее существование в человеческих «образах и формах». Будет ли она вообще, и если будет, то способна ли сохранить свою свободную, творческую энергию?
Жизнь — главная героиня А. Кима, его самая большая любовь, и всеми средствами художника А. Ким берет ее под защиту. Он ценит главные ее ипостаси — счастье, любовь, доброту, милосердие, материнство (как у многих писателей второй половины XX века, начало материнства выражено у А. Кима сильнее, чем начало отцовства: отцы уходили на фронт, уходили от матерей, безотцовщина встречалась и встречается чаще, чем полное сиротство, да я вообще, по словам Б. Слуцкого, «старух было много, стариков было мало, То, что гнуло старух, стариков ломало»).
Писатель вслушивается в мощный Хор Жизни. А. Ким радуется, когда под его пером возникает образ женщины, у которой «во всем ее облике ликует радостное: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!» («Луковое поле»), «светлая энергия жизни» двигает пером писателя, он величает жизнь («Матушка Милосердная Жизнь» — «Лотос»), он настаивает на том, что люди «имеют все права мечтать о бессмертии» («Лотос»). Позволяющий своему герою произнести страшные и замечательные слова: «я… принял ее смерть… как принимают роды» («Лотос») — еще одно из кимовских преображений, писатель называет жизнью «восхождение к вершине радости бытия» и настаивает на том, что «непременным высшим условием для того, чтобы смерть перешла в бессмертие, является необходимость каждому сотворить свою жизнь по- человечески», что «надо стойко и неустанно работать для накопления всеобщей энергии добра».
Проза А. Кима — философская проза. Бе традиции в русской литературе восходят едва ли не к «Русским ночам» Одоевского. Показательно, что на страницах прозы А. Кима возникают имена писателей- мыслителей — Г. Торо и Л. Толстого, причем именно как автора религиозных трактатов (когда герой «Соловьиного эха» мучается вопросом: «Верить или не верить?» — он вспоминает, что «и Лев Толстой об этом же говорил в своих трактатах»…).
В то же время имена философов едва ли не чаще приходят в голову писателя или его героев. Правда, А. Ким часто иронизирует над их философскими «запросами». Так, некто Тарелкин под мышкой «неизменно носил книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление», а чудовищный двойник художника
