взаимоотношение между всеми основными элементами и областями лично-общественного целого согласно его окончательной норме.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ОТВЛЕЧЕННЫЙ СУБЪЕКТИВИЗМ В НРАВСТВЕННОСТИ

I

На той ступени, до которой человеческое сознание исторически достигает в христианстве, нравственная жизнь открывается как задача всеобщая и всеобъемлющая. Прежде чем говорить об определяющихся для нас исторических условиях этой задачи, мы должны устранит ь взгляд, принципиально отрицающий нравственность как историческую задачу, или дело собирательного человека, и всецело сводящий ее к субъективным, моральным побуждениям единичных лиц. Этот взгляд произвольно ставит человеческому добру такие тесные границ ы, которых оно в действительности не знает и не знало. Собственно говоря, нравственность никогда не была только делом личного чувства или правилом частного поведения. В быте родовом нравственные требования благоговения, жалости и стыда были неразрывно св язаны с обязанностями родича к родовому союзу - 'моральное' не отделялось от 'социального', единичное - от собирательного, и если при этом оказывалась нравственность довольно низменная и ограниченная, то это происходило не от того, что она была собирател ьная, а лишь в силу общего невысокого уровня и тесного объема данного быта, выражавшего лишь начальную ступень исторического развития; она была низменна и ограниченна только сравнительно с дальнейшим прогрессом нравственности, а никак не сравнительно с н равственностью дикарей, живущих на деревьях и в пещерах. И с образованием государственного строя, несмотря на относительное выделение и обособление домашней жизни, нравственность вообще определялась взаимоотношением между лицами и тем собирательным целым - отныне более обширным и сложным, - к которому они принадлежали. Нельзя было быть нравственным вне определенной и положительной связи с государством, нравственность была прежде всего гражданскою доблестью, и если эта virtus antiqua137 нас окончательно

не удовлетворяет, то не потому, конечно, что она была доблестью гражданскою, а не домашнею только, но потому, что сама гражданственность эта была слишком далека от настоящего общественного идеала, представляла лишь переход от варварства к истинно человеч еской культуре. Если нравственность полагалась в доблестном служении общественному целому - государству, но при этом само государство держалось на рабстве, постоянных войнах и т.д., то осуждению здесь подлежит не общественный характер нравственности, а б езнравственный характер общества. Точно так же мы по справедливости осуждаем средневековый церковный строй нравственности, но не за то, конечно, что он был церковным, а за то, что сама церковь тогдашняя была далека от образа истинно нравственной организа ции, за то, что она вместе с добром организовала и зло - глубочайшее зло религиозных преследований и мучительств, нарушая этим безусловное начало нравственности в его собственной, внутренней области.

Христианство как 'евангелие царствия' является с идеалом безусловно высоким, с требованием абсолютной нравственности. Должна ли эта нравственность быть только субъективною, исчерпываться только внутренними состояниями и единоличными действиями субъекта?

Ответ содержится уже в самом вопросе; но чтобы вывести дело начистоту, признаем сначала то, что есть истинного у сторонников исключительно субъективного христианства. Несомненно, что совершенное, или абсолютное, нравственное состояние должно быть внутрен но вполне испытано, прочувствовано и усвоено единичным лицом - должно стать его собственным состоянием, содержанием его жизни. Если бы совершенная нравственность призналась субъективною в этом смысле, тогда спорить можно было бы только о названиях. Но де ло касается другого вопроса: каким образом это нравственное совершенство достигается отдельными лицами - исключительно ли путем внутренней работы каждого над собою и провозглашения ее результатов или же с помощью известного общественного процесса, действ ующего не только лично, но и собирательно? Сторонники первого взгляда, сводящего все к единоличной нравственной работе, не отвергают, конечно, ни общежития, ни нравственного улучшения его форм, но они полагают, что это есть лишь простое, неизбежное следс твие личных нравственных успехов: каков человек, таково и общество, стоит только каждому понять и раскрыть свою истинную сущность, возбудить в душе своей добрые чувства - и на земле водворится рай. Что без добрых чувств и мыслей не может быть ни личной,

ни общественной нравственности, - это бесспорно. Так же бесспорно и то, что если бы все единичные люди были добры, то таким же было бы и общество. Но думать, что одной наличной добродетели нескольких лучших людей достаточно, чтобы переродить нравственно

всех остальных, - значит переходить в ту область, где младенцы рождаются из розовых кустов и где нищие за неимением хлеба едят сладкие пирожки. Ведь вопрос здесь именно не в том только, достаточно ли нравственных усилий отдельного лица для его совершенст вования, а еще в том, возможно ли одними этими единичными усилиями достигнуть того, чтобы другие люди, никаких нравственных усилий не делающие, начали их делать?

Недостаточность субъективного добра и необходимость его собирательного воплощения слишком очевидно доказывается всем ходом человеческой истории. Я ограничусь только одним наглядным пояснением.

II

В конце Гомеровой 'Одиссеи' с видимым сочувствием рассказывается, как этот типичный герой эллинизма, победивший наконец вражду богов и людей и истребивший своих соперников, восстановляет правду и порядок в своем доме. С помощью своего сына он казнит тех

слуг, которые во время его двадцатилетнего безвестного отсутствия, когда он всеми считался умершим, не противились женихам Пенелопы, хозяйничавшим в его доме, и перешли на их сторону:

Залу очистив и все приведя там в обычный порядок,

Выйти оттуда они осужденным рабыням велели,

Собрали их на дворе, меж стеною и житною башней,

Всех, и в безвыходном заперли месте, откуда спасенья

Быть не могло никакого, и сын Одиссеев сказал им:

Честною смертью, развратницы, вы умереть недостойны,

Вы, столь меня и мою благородную мать Пенелопу

Здесь осрамившие, в доме моем с женихами слюбившись.

Кончив, канат корабля черноносого взял он и туго

Так натянул, укрепивши его на колоннах под сводом

Башни, что было ногой до земли им достать невозможно.

Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети

Целою стаей - летя на ночлег свой - попавшие (в тесных

Петлях трепещут они, и ночлег им становится гробом),

Все на канате они, голова с головою, повисли;

Петлями шею стянули у каждой, и смерть их постигла

Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли.

Силою вытащен после на двор козовод был

Мелантий: Медью нещадною вырвали ноздри, обрезали уши,

Руки и ноги отсекли ему, и потом, изрубивши

В крохи его, на съедение бросили жадным собакам.

(Одиссея, XXII, 457 - 477, пер. Жуковского)

Одиссей и Телемак не только не были извергами, а напротив, представляют высший идеал гомерической эпохи. Личная их нравственность была безупречна, они были исполнены благочестия, мудрости, справедливости и всех семейных добродетелей. Одиссей, сверх того, несмотря на свое мужество и твердость в бедствиях, имел крайне чувствительное сердце и плакал при всяком удобном случае. Это характерная и весьма замечательная черта, сопровождающая его через всю поэму. Так как я не встречал в литературе особых указаний на эту преобладающую черту гомерического героя, то позволю себе некоторые подробности. Уже при первом своем появлении в 'Одиссее' герой ее изображается плачущим:

Он одиноко сидел на утесистом бреге и плакал;

Горем и вздохами душу питая, там дни проводил он,

Взор, помраченный слезами, вперив в пустынное море.

(V, 83 - 84; также 151, 153, 156 - 158)

Целые семь лет,

Рассказывает он сам:

Целые семь лет утратил я там, и текли непрестанно

Слезы мои на одежды, мне данные нимфой бессмертной.

(VII, 259, 260)

Плакал он при мысли о далекой родине и семье, а также при воспоминании о своих собственных подвигах:

Муза внушила певцу возгласить о людях знаменитых

Повесть о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее.

Начал великую песнь Демодок, Одиссей же, своею

Сильной рукою широкопурпурную мантию взявши,

Голову ею облек и лицо благородное скрыл в ней.

Слез он своих не хотел показать феакийцам.

(VIII, 73, 75, 88 - 86)

И далее:

Так об ахеянах пел Демодок; несказанно растроган

Был Одиссей, и ресницы его орошались слезами.

Так сокрушенная плачет вдовица над телом супруга,

Павшего в битве упорной у всех впереди перед градом,

Силясь от дня рокового спасти сограждан и семейство.

(531 - 525)

Плачет он, когда узнает от Цирцеи о предстоящем ему, впрочем совершенно благополучном, путешествии в области Аида:

Так говорила богиня, во мне растерзалося сердце;