Лившиц Бенедикт. В цитадели революционного слова, — Лившиц Б. У ночного окна, с. 185
7
Лившиц Бенедикт. В цитадели революционного слова. — Лившиц Б. У ночного окна, с. 186
8
Там же, с. 184
9
Каменский Василий. Путь энтузиаста. Пермь, 1968, с. 167
10
Орлов Вл. Поэт и город. Л., 1980, с. 147
11
Гаспаров М. Л. Петербургский цикл Бенедикта Лившица: поэтика загадки. — Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. XVIII. Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, Тарту, 1984, с. 93—105
12
Лившиц Бенедикт. Хозе Мария де Эредиа и его «Трофеи». — Хозе Мария де Эредиа. Трофеи. Л., 1925, с. 10
13
Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 1979, с. 54
14
Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. Книги первая и вторая. М., 1961, с. 469
15
Лившиц Бенедикт. Хозе Мария де Эредиа и его «Трофеи». — Хозе Мария де Эредиа. Трофеи, с. 12
16
Кессиди Ф. К. От мифа к логосу. М., 1972, с. 144—174
17
Подробнее об этой книге см.: Hерлер Павел. «Con amore!» Памяти Бенедикта Лившица. — «Литературная Грузия», 1985, № 11
18
Лившиц Бенедикт. Хозе Мария де Эредиа и его «Трофеи». — Хозе Мария де Эредиа. Трофеи, с. 8—9
19
Шкловский Виктор. Жили-были. — Собр. соч. в 3-х тт. М., 1973, т. 1, с. 107
20
В первопечатном источнике (см. «Гилея», с. 3) и в сохранившейся авторизованной машинописи первой главы (ЦГАЛИ) ей предшествует небольшое лирическое вступление, которое затем Лившиц вынужден был отбросить и заменить идеологизированным «Предисловием» ко всей книге (см. ПС, с. 309). Так как зарубежное издание «Гилеи» малоизвестно отечественному читателю, здесь это вступление приводится полностью:
«В утренних оползнях сна, уже не сдерживаемых вероналом, мне предлагает себя назойливый образ: многоярусный колизей с опрокинутым вниз головою гипсовым бюстом Гераклита — колумбарий времени.
Оно хранится здесь в несчетных сосудах, начиная с египетских каноп и кончая гумовскими вазами, омерзительными порождениями мюнхенского сецессиона. Каждое поколение представлено урной и имеет доступ к праху своего двадцатилетия.
Среди теней, копошащихся у самого входа, я различаю лица еще живых людей, моих друзей и знакомых.
И все же не тянет меня переступить порог.
Я не историк и не мемуарист.
Как быстро ни стареемся мы, в сорок три года биологически нелепо писать мемуары.
Это не мемуары — а мемауры; у них перекошенное флюсом лицо — застоялись на площадке черной лестницы — и я не вижу в этом никакого стыда.
Откровенное пристрастие — единственный язык, на котором поколение может сговориться с поколением.
В колумбарии времени ниша, предназначенная для моего, еще пуста».
