боль постепенно отступает.

— Позволь мне, — заорал я с еще большим энтузиазмом, — поклоняться тебе, мое божество, и быть твоим защитником и заступником в этом жестоком мире… — Я старательно подыскивал самые правильные, самые проникновенные слова, чтобы доконать боль, пока она не доконала меня. — Разреши мне быть твоим верным рыцарем, о божественная.

С этими словами я распростерся ниц и поцеловал край ее платья.

И тут все закончилось, как если бы это была съемка какого-то фильма о средних веках. Загорелся свет, а моя богиня раскланялась, посылая в зал ослепительные улыбки и начисто игнорируя меня. Стоило так распинаться перед какой-то нанятой статисткой, которую спокойно мог снять любой из присутствующих… кроме меня.

— Он будет благоверным, богобоязненным христианином, — продолжал комментировать д-р Бродский. — Если его ударят по одной щеке, он подставит другую. Он предпочтет быть распятым, чем распинать самому. Теперь он и мухи не обидит…

Уж в чем, в чем, а в этом он был абсолютно прав, друзья мои, так как в тот момент я действительно так подумал, и тут же глубоко внутри зашевелился противный червячок страха и затрепыхалась бабочка боли. Я поспешил отодвинуть эту мысль, представляя, как я кормлю муху шугером и ухаживаю за ней, словно за раненой любимой собачонкой.

— Абсолютная трансформация! — восторгался д-р Бродский, рекламируя свой товар (то бишь вашего покорнейшего слугу). — Теперь он не посрамит нас не только на воле, но и за вратами рая!

— Будущее покажет, какой из него получится ангелочек, — охладил его пыл Министр. — Во всяком случае пока это работает великолепно.

— О, да! — воссиял вспомнивший о карьере капеллан. — Работает, а это — главное! Да поможет всем нам Бог!

— Ну, и что дальше?

Этот сакраментальный вопрос сверлил мои брейнз, когда на следующее утро я стоял у ворот Стаи 84F. На мне был мой старый дресс, в котором меня замели два года назад. В руках я держал черный полиэтиленовый пакет с черепом и перекрещенными костями на фоне пачки злопухолей, шприца и пузатой бутылки «Димпл», В кармане позванивали несколько монет, выданных мне заботливой администрацией «на начало Новой Жизни».

После «выпускного экзамена» меня заколебали разные камерамэны и уимены, снимавшие меня и записывавшие мой голос для теленьюс. Ушлые репортеры брали брехливые интервью, чтобы тиснуть их на следующий день в газетах.

Я порядком устал от всех этих паблисити и вьюисити и едва доплелся до бэда. Казалось, не прошло и трех минут, как меня растолкали и сообщили, что уже утро и я могу отваливать на все четыре стороны, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Все горели желанием побыстрее выпихнуть меня на свободу. Даже завтраком не накормили, скоты. Дали чашку чая, сунули убогий пакет с моими нехитрыми пожитками, немного маней, чтоб не сдох с голоду на первых порах, — и под зад коленом. Теперь я был для них не только заводным апельсином, но и выжатым лимоном.

Пока я решил гоу хоум, обрадовать мом и дада и прижаться к их бубзам. Приду домой, схаваю все, что есть в холодильнике, улягусь на свою удобную кровать, врублю стереосистему — усладу моих юных дней — и заодно подумаю, что мне делать дальше с моей нелепой жизнью.

Итак, отобас до центра, другой — до Кингсли-авеню, и вот я в знакомом квартале 18А. Вы не поверите, но, когда я подходил к своему хаузу, сердце мое трепыхалось, как кок при виде свэлловой девки. Было еще довольно рано, и я не встретил ни одного человека ни на улице, ни в вестибюле, за исключением тех, что олицетворяли на стенах Торжество Свободного Труда. Первое, что удивило меня, братцы, это то, что все мэны и вумэны были подреставрированы. Кто-то очень умный закрасил похабные изречения, лившиеся из их уст, и лишние части тела. Второй неожиданностью было то, что лифт работал! Я нажал кнопку, и он поднял меня на десятый этаж, довольно урча и выпячивая отдраенные стены. К сожалению, на этом неожиданности не кончились.

С замирающим сердцем я подошел к двери 10-8 и, осторожно открыв ее своим ключом, на цыпочках вошел в прихожую.

На меня уставились три пары глаз: две настороженно-испуганные — мом и дада, и одна совершенно незнакомая, но крайне нахальная. Наглая принадлежала здоровенному жлобу в майке и подтяжках, который по-хозяйски расположился на моем месте, с вожделением потягивая чай с молоком и хрустя зажаренным тостом. Ритмично ходили его жернова, приводя во вращательное движение маленькие приплюснутые уши. Увидев меня, предки отвесили от удивления челюсти, а этот питекантроп сделал шумный глоток и раздраженно произнес:

— Это еще что такое? Кто ты, гай? И откуда у тебя ключ? Ну-ка быстро отнеси свою задницу за дверь и постучись, как это делают порядочные люди. Потом объяснишь, что тебе здесь надо.

Мои дад и мом так и продолжали сидеть, раскрыв варежки, и мне до смерти захотелось подойти к ним и помочь им захлопнуть их. Видно, они еще не читали утренние газеты. Наконец мом со страхом прошептала:

— Ты сбежал? Что ж нам теперь делать? Того и гляди сюда нагрянет полиция. Ну за что мне такое несчастье! О-о-о!

И тут она заплакала и запричитала, как по покойнику. Я принялся объяснять, что все в порядке, что меня выпустили и они могут позвонить в Стаю и убедиться в этом. Пока я говорил, незнакомец недовольно сопел, и у меня было такое чувство, что вот-вот он страйкнет мне по фейсу огромным волосатым кулаком и вышибет из меня дух. Я не стал этого дожидаться и вежливо так спросил:

— Позволь теперь мне задать тебе несколько вопросов, братишка. А какого черта ты здесь развалил свою толстую задницу? И, пожалуйста, сбавь тон, если не хочешь получить в нюх. Давай выкладывай!

По виду он был работягой, как мой отец. Такой же грубый, неотесанный, придавленный тяжелым трудом и недостатком интеллекта. Только лет на пятнадцать—двадцать моложе. После моих слов он угрожающе выпучил глаза и сидел, не в силах выдавить из себя хоть слово. Только заглатывал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Поэтому заговорил мой еще больше постаревший конь:

— Все это так неожиданно, сын. Хоть бы дал нам знать, что возвращаешься. Да и то сказать, мы рассчитывали, что тебя выпустят лет через пять-шесть, не раньше. Нет, не подумай, что мы тебе не рады… — Он отвел глаза и тускло добавил: — Это здорово, что ты опять на свободе…

— Ты мне скажи, что это за чучело? Почему молчит? У него что, язык в задницу затянуло? Объясни хоть ты толком, что здесь происходит?

— Это Джо, — тихо произнесла мом. — Теперь он здесь живет. Квартирант — вот он кто. — И она опять завела: — О-о-о!

— Послушай, ты, ублюдок, — оклемался наконец Джо. — Мне все о тебе известно. О том, что ты вытворял и натворил, разбив сердца этих добрых людей, твоих родителей. А теперь ты вернулся, да? Вернулся, чтобы опять превратить их жизнь в ад? Ну уж накось выкуси, — сделал смачную фигу и поднес мне под нос. — Только через мой труп. Потому что они для меня как родные, и я никому не дам их в обиду!

— Ах, вот как! — процедил я, чувствуя, что к глазам подступают злые смешанные слезы страха-боли-отчаяния-беспомощности. — Даю тебе пять минут на то, чтобы ты вымелся из моей румнаты.

И я двинул к своей берлоге и открыл дверь, прежде чем этот хмырь преградил мне дорогу. При виде того, что стало с моей комнатой, мои болзы опустились до самого ковра, а потом, как на резинке, подскочили куда-то к горлу. Теперь это была вовсе не моя комната, други мои. Услада моей души — стерео — исчезло бесследно, а на месте моих флагов и вымпелов красовались наглые боксерские рожи, и среди них — самодовольная, улыбающаяся пачка постояльца.

— Куда ты подевал мои вещи, вшивый козел? — заорал я, поворачиваясь к питекантропу Джо. Но вместо него вновь ответил дад:

— Все конфисковала полиция, сын. В соответствии с новым постановлением о возмещении ущерба пострадавшим от разбойного нападения.

Я обалдело присел на край стула, а этот благовоспитанный кретин рявкнул, не замечая моего состояния:

— Спроси разрешения, прежде чем плюхать свой грязный зад на чистую мебель!

— Не ори, а то пуп развяжется, козел! — гаркнул я в ответ, но, чувствуя предостерегающий прилив боли, жалобно улыбнулся и добавил уже тише:

— В конце концов это мой дом, моя румната, не так ли, друг? Ну, и каково будет ваше решение?

Дад сказал, избегая встречаться со мной айзами:

— Все это надо толком обмозговать, сын. Мы не можем просто так вышвырнуть Джо на улицу. Это было бы не по-людски. Да и потом у нас с ним двухгодичный контракт, ведь правда, Джо?

Тот утвердительно кивнул массивной головой, продолжая стоять с нарочито безразличным, «вам решать», видом. Я видел, что отцу очень неловко, но тут во мне взыграла ревность, и я безжалостно сказал:

— Па-а-нятна-а. Значит, с Джо по-людски, а с собственным сыном? Вы печетесь лишь о своем спокойствии, а на меня вам наплевать. К тому же лишняя деньга, которая никогда не бывает лишней. Сколько он вам платит? Я буду платить вдвое…

— Из воровских денег? Или прикончишь еще кого-нибудь? — с горечью выкрикнул дад, а мать съежилась, как от удара.

И тут, верите ли, я не выдержал и разревелся от жалости к самому себе.

— Лучше бы я остался в тюряге. Там у меня был хоть кров над головой. Ну да Бог с вами. Я двинул, и больше вы меня никогда не увидите. Я пойду своей дорогой. Пусть все это останется на вашей совести.

— Ты не должен уходить с тяжелым сердцем, сын. Ожесточение еще никого не выводило на правильную дорогу.

— Ну, это уже мое дело, отец. Прощайте!

Я резко развернулся и пошел к двери, краем глаза заметив, как Джо обнял за плечи и успокаивающе поглаживает тихую плачущую женщину — мою мать.