причинит вреда, если она ответит на его вопросы. Девушка в знак уважения и понимания наклонила голову и спокойно присела на прибрежный камень. Если она испугалась, то ничем этого не показала. Питер долго задавал ей вопросы и по-английски, и по-индейски, а она отвечала или не отвечала — как хотела. Но засмеялась она только один раз — это когда Питер показал ей обломок стрелы. И ответила по-индейски.

— Что она говорит?

— Она говорит, — сказал Питер, не спуская глаз с лица девушки, — что таких стрел у них не делают. Это стрела пекота или наррагансетт. У ее племени, насколько я понял, стрелы с наконечниками из меди. А медь им дают французские «лесные гонцы» за бобровые шкуры.

Всем нам почему-то стало неловко и жаль чего-то. Но Питер был очень серьезен и сух. Он сказал нам:

— Есть большая разница между индейцами и нами. То, что мы зовем коварством, у них называется тонкостью ума. То, что мы считаем жестокостью, у них просто обычаи войны.

Индеанку отпустили, и она тотчас уплыла на своем челноке, а Генри загрустил. Общим же следствием этого происшествия было то, что мы отложили все и принялись срочно рубить форт.

Ух, какие громадные сосны пришлось повалить, чтобы расчистить место для форта! А потом еще сложить из стволов двухэтажные срубы блокгаузов. Что за адова работа! Топором Питер не владел, но он выбрал место и начертил план крепости. Два блокгауза мы поставили один против другого на самой реке, у противолежащих берегов, для чего пришлось загнать в дно реки сваи. От первого блокгауза через реку шел навесной крытый ход во второй — берега здесь сближались. В полу этой висячей галереи был прорублен люк, чтобы доставать воду, не подвергаясь опасности. Ход соединял срубы, так что мы господствовали и над рекой, и над обоими ее берегами. Низ блокгаузов, стоявших в реке, был снаружи обшит досками, но внутри в нем могли поместиться четыре лодки. Стоило, находясь в блокгаузе, спуститься с первого этажа через люк вниз, чтобы очутиться на воде в лодке. Потом открыть подъемную дверь — и вы в реке. Из люка галереи тоже можно было спуститься в лодку.

Но Питеру и этого показалось мало. От блокгаузов по берегам он велел копать рвы и вбивать с наклоном наружу заостренные бревна, которые с трудом поднимали шесть человек. Волы и лошади все еще были неработоспособны и отъедались на тучных лугах. Нечеловеческой была эта лесная работа. Когда на землю ложилась темень, топор валился из рук, человек клонился где стоял и тут же засылал. Бабка расталкивала меня, приподнимала мою голову и насильно вливала мне в рот несколько ложек мясного отвара.

О, моя бабка была и тут на высоте! На себя она взвалила целиком заботу о скотине. Она выхаживала молодь, лечила заболевших маток, назначала пастухов, разыскивала какие-то полезные травы — и скот начал поправляться. Все женское население включая шестерых горничных мисс Алисы — и ныли же они! — работало у нее не покладая рук. Женщины собирали орехи и ягоды, которых была пропасть, и всё под страхом нападения диких или зверей. Наши хозяйки носили за спинами ружья, как их мужья.

Вот однажды вижу я: идет из лесу моя бабка, а рядом — кто б вы думали? — мисс Утта-Уна и что-то щебечет. Где они познакомились? В лесу.

— Сначала обшарила меня глазищами. Потом положила руку на мое плечо и говорит: «Ты — большая, красивая, добрая мать. Я тебя люблю».

Бабка была покорена. Она страшно умилилась — кто говорил ей такие слова в жизни? После этого завязалась смешная, для всех непонятная пламенная дружба. Питер все хмурился — ревновал, должно быть, — и намекнул бабке, что дружба с индейцами не спасает белых от потери скальпов.

— Не верю, Питер, — спокойно сказала бабка. — Это нежное, чистое создание, которое попросту не ведает зла. Бог смотрит ей прямо в сердце.

Блокгаузы были готовы, частокол тоже. Мы переселились с корабля в две башни: женщины заняли верх, мужчины низ. Утром стало прихватывать морозцем — октябрь шел к концу, и мистер Уорсингтон торопил нас с окончанием работ. Ему не терпелось до зимы вернуться в Бостон, где у него завязались деловые связи. Он клялся и божился, что узнает о судьбах законтрактованных; кроме того, при первой возможности, на нашем же или другом судне, вернется сюда с нужными нам товарами. А пока флейт очищали от ракушек, мыли, конопатили и красили. Скоро все было готово к отплытию.

«Глоток воздуха Новой Англии стоит всего эля старой», — любил говорить Питер, Действительно, несмотря на страшное физическое напряжение, люди стали поправляться. В нашей общине не было лодырей — да и откуда им взяться среди крестьян? И Том Бланкет, и Джон Блэнд работали засучив рукава; особенно старались «добровольные», чтоб оправдать расходы общины на их выкуп. Дисциплина была железная, божбы и клятв не терпели, за брань лили в рукав холодную воду. Утром нас будила барабанная дробь, она же возвещала обеденный перерыв и сбор на молитву. Церковью служил кусок парусины, натянутый меж двух дубов, алтарем — доска, положенная на их ветви. Строго соблюдали «шабат» — субботний вечер и воскресенье: нельзя было даже в руки взять топор или лопату, полагалось только читать библию или петь псалмы. Генри и Алиса, правду сказать, не считали это занятие увлекательным: они уходили в лес или на вершину утеса и читали там что угодно, только не библию. Жили они на корабле.

Но чем бы ни занимались наши поселенцы, у частоколов, на двух их концах, в любое время дня и ночи, держа на плечах ружья, мерно вышагивали часовые.

Скоро моей бабке в блокгаузе стало невтерпеж. Ей, привыкшей к простору собственного дома, жить на глазах у всех? Нет, довольно она намучилась на корабле! Стала подзуживать меня, чтоб я выстроил нам дом. Легко сказать! Я и на ломоту в плечах, и на ноги жаловался — нет, м-с Гэмидж свое: «Бэк, милый, пока нет морозов…»

Уж если бабке приспичит, то вынь да положь. Я начал потихоньку камни и бревна таскать, и она тоже. А тут пара наших волов наконец-то отъелась, с ними пошло веселей. Бабка выбрала место — лучше не придумаешь: у подножия холма, где протекал источник, от моря ярдах в пятидесяти. Я замыслил источник этот потом расширить, чтобы сделать канал к морю. В ее голове тоже шевелился один проект лучше другого: например, выкопать в холме землянку под временное наше жилье, а потом превратить ее в погреб. Она и сама работала как одержимая.

Видя это, Том Бланкет торжественно провозгласил, что началась, мол, новая эра — эра домашнего строительства, и благословил всех последовать нашему примеру. Но тут вышла закавыка, потому что люди устали, и еще по одно причине.

В нашей общине большинство теперь составляли не мужчины, а женщины. Много молодых, здоровых мужчин покинуло нас на «Голубой стреле» или в Бостоне. Получилось такое нехорошее дело, что несколько молодых девушек осталось без кавалеров — вот эта самая шестерка горничных, перепелок этих суетных, и еще одна. Пока был общий аврал, еще ничего, а теперь в блокгаузе наверху пошли какие-то интрижки, объяснения… ну, знаете, как бывает у девчонок. Решение расселиться вызвало во втором этаже переполох: кто построит горничным дома? Да им и веселее вместе. Старшины спохватились и постановили: во избежание соблазна, упросить мисс Алису, чтоб она отпустила свою шестерку в Бостон, в услуженье к хорошим людям.

Началось строительство домов, а смута продолжалась. Вот однажды сижу я на бревне, тюкаю топором и смекаю, как бы мне сегодня первые венцы собрать. Подошла Люси, дочка Джона Блэнда, присела на пень и говорит:

— Что, ведьма эта лесная опять у твоей бабки была?

— Была, — говорю, а сам думаю: «Знаю, голубушка, за что ты ее честишь».

— Пусть она лучше сюда не таскается, чар не напускает: у меня овца заболела.

— Так скажи мистрис Гэмидж, она посмотрит овцу.

— Бабка твоя сама… — начала, а в голосе слезы.

— Что? — говорю. — Посмей только сказать про нее хоть слово!

Она смолкла. Вижу — у нее на кончике языка вопрос.

— Генри нет — он на корабле: агент уговаривает его уехать в Бостон.

Это я неправду сказал. Уговаривал он не Генри, а мисс Алису: в Бостоне, мол, они займут с братом приличествующее им положение. Генри нельзя было оттащить от реки. Он и сна лишился из-за Утта-Уны. Если б не религия, честное слово, он бы на ней женился. Да и не столько религия, сколько старшины: они не посмотрят, что он древнего рода. Брак с язычницей пахнет костром. Но дурочке Люси это невдомек. Она во всем видела одно: чары Утта-Уны. Околдовала, мол, ее милого. А какой он ей милый, Генри Лайнфорт: два слова как-то в шутку бросил, и все,

— Вот что, перестань слезы точить, — сказал я ей. — Иди с миром, а то мне неприлично быть с тобой вдвоем, еще покаяние наложат.

Она и пошла. Не знал я, когда глядел ей вслед, какая это сила — девичья страсть и какую бурю может поднять одна девчонка в целом поселке. Но все ото было еще впереди.

Странная вещь, удивительное дело! До восемнадцати лет прожил я на голом камне южного берега Англии. Что я видел? Ветлы, ивы, кустарник. Лес только на блюде моем красовался. И надо же, чтоб меня к нему тянуло! Нет, это неспроста, это мне предопределение, значит, такое, чтоб я жил в лесу, a не среди камней. Значит, лес был в моей крови. И нет лучше такой жизни.

Что меня теперь окружало? Лесные певцы. Зяблики, красная танагра, славка, птица-реполов, американский чиж-смельчак, что и в полете поет, ястребы, которых угадываешь по особому свисту их крыльев; ночью — вздохи сипух: «Уитт! Уитт!», рыданья ушастых сов; днем — лепет синиц, вспархиванье зеленоголовых Каролинских попугайчиков, жужжанье козодоев, крик соек… А что творилось на земле! То, слышишь, возбужденно взлаивает красная лисица в погоне за сурком, то черные и красные белки вдруг с писком, цокотом, чириканьем целыми полчищами перебегут полянку, то раздается хруст: это мыши грызут сосновую кору. Или куропатка квохчет по-куриному — птенцы разбежались… Все время такая вот деятельность. Никогда не чувствуешь себя одиноким.

Осенью в солнечные утра в лесу изморозь, дымка окутывает деревья. Я наловчился ставить ловушки для поимки кроликов: к зиме нужны были шапка и рукавицы. Согнешь молодое деревце, верхушку его подсунешь под ветку соседнего бука и повесишь в дюйме от земли затяжную петлю — через полчаса вынимай добычу. Бывали и сюрпризы: в дупле старого хемлока поселился дикобраз. Я никогда о таком чудном еже раньше не слыхал и, прах его побери, побаивался: вдруг стрельнет издали иглами! А то еще обнаружилось чудо. Как-то мы с Питером стоим на опушке, он и говорит:

— Смотри: скунс.

Вижу — котик такой небольшой, коричневый, симпатичный на вид, с очень пушистым хвостом… Кис-кис!

— Ты брось это «кис-кис», — сказал Питер. — Нашел приятеля! Это, брат, американская вонючка. Все выгребные ямы на свете так не пахнут, как струя из-под хвоста твоего милого котика. Смотри: если начнет потаптывать лапками да спиной к тебе повернется…