спокойная атмосфера, буржуазный сдержанный интерьер, где выцветшие краски картин наводят на мысли о вселенском одиночестве.

Среди ее необычных находок есть одна, которую она особенно любит. Это полунаивная живопись, что-то голландское, где изображен ужин с очень странными сотрапезниками. У них совершенно безумные глаза, Саган поэтому считает, что они ужасно напились. Она даже придумала прикрепить к раме медную табличку с такой гравировкой: «Ужин у Ван Зин Зин, картина, которую приписывают Алоизиусу Ван Зин Зину»[265]. Этот очаровательный розыгрыш дал Франсуазе повод поразмышлять о посетителях, которых непомерный снобизм заставлял проникновенно восклицать: «О, у вас есть Ван Зин Зин!»

«Забавно, правда?» — спрашивает Франсуаза, которая могла рассказать не один подобный анекдот. Например, историю о господине, тоже не совсем трезвом, которого она случайно встретила и от которого никак не могла избавиться.

«Рано утром я повезла его смотреть статуи Майоля в саду Тюильри. Он влюбился в одну из них и разбил о нее бутылку шампанского с криком: “Ты этого достойна”.

Сумасшедшие — это святые, — прибавляет Франсуаза, — в сравнении с теми, кто относится к себе серьезно. Во всем слишком хорошо организованном есть что-то удушающее, в жизни не надо бояться делать бессмысленные вещи».

«Я люблю славу лишь в одиночестве». Этой формулой Франсуаза Саган решительно отказывается носить бремя своей известности как униформу. Когда Гонкуровская академия в 1973 году предложила сделать ей костюм, который собирались заказать у Друана[266], на площади Гайон, она отказалась, даже несмотря на то, что у него был сделан костюм Колетт. Также она не станет второй, после Маргариты Юрсенар[267], женщиной — членом Французской академии: «Зеленый мне совсем не идет, он придает мне просто немыслимый вид. Кроме того, я совершенно неспособна вовремя прийти на встречу, потому я рискую опоздать с предоставлением какого- нибудь словаря!»

Настаивать бесполезно: автор «Здравствуй, грусть!» не жалует ассамблеи, будь то десять писателей Гонкуровского объединения или сорок бессмертных в «Куполе»[268]. Когда в мае 1985 года она получила 35-ю Премию принца Монако Петра, присужденную жюри, состоявшим из членов двух академий, Франсуаза откровенно высказалась по этому вопросу. Это был подходящий случай, поскольку премия снискала репутацию противостоящей Французской академии. Историк Алан Деко[269] советовал ей выставить свою кандидатуру, равно как и Морис Шуман[270], что удивило некоторых его собратьев, слышавших на выступлениях во время прений приводимые им аргументы против выбора Франсуазы Саган.

Более тридцати лет спустя после вручения Премии критиков, получая очередные знаки отличия из рук принца Монако Райнера во дворце Гримальди в присутствии принцессы Каролины, принца Альберта и принцессы Стефании, романистка, разумеется, испытывала удовольствие, но сохраняла прежний непринужденно-безразличный вид. Проанализировав ситуацию, то, что было сказано и о чем предпочли умолчать, она не обманулась относительно истинной значимости события. Журналистам Гозианне Савиньо и Франсуа Ботту, которые задали ей вопрос по поводу длительности феномена Саган, она ответила следующим образом[271]:

«Пресса, люди — вот что создало этот феномен. Я просто писатель, чьи книги читают. В этом ничего феноменального нет. Это то, что можно восторженно назвать судьбой, если любишь романтику; или карьерой, если говорить практично и цинично; несчастьем, если не любить мои книги; чем-то замечательным, если их любить; творческой реализацией, если говорить с точки зрения успеха…»

Ален Роб-Грийе[272], который получил лавры Премии критики вслед за Франсуазой за свой второй роман «Ревность», констатирует, что она остается одним из самых знаменитых писателей, самых переводимых, самых читаемых во всем мире. «Но, — прибавляет он, — она не снискала ни интересной, ни широкой критики за границей». Заметив, что критика некогда высказалась в пользу Саган и что это были те самые девять против пяти, проголосовавшие за присуждение премии, глава и теоретик нового романа признает, что у них было нечто общее: «У меня было то, что объединяло меня с Саган — интерес к Сартру. И я, и она — мы были узнаваемы в идеях, которые он высказывал».

В интервью «Экспресс»[273] Ален Роб-Грийе устанавливал параллель между двумя произведениями: «Ее и мои персонажи очень похожи; она, как и я, создает обычных героев, типы, и видит их, будто через мидинетку. Скучно то, что она рассматривает их с точки зрения глубокой психологии. Она их принимает всерьез, верит в них. Если бы не это, было бы очень занимательно — картинки из действительности сквозь мидинетку!»

Ален Роб-Грийе сожалеет, что Франсуаза не уделила своим романам больше внимания с точки зрения работы над текстом. «Она стала, — говорит он, — жертвой своего таланта. Она писала с легкостью и, часто нуждаясь в деньгах, халтурила. Это очень жаль, потому что “Здравствуй, грусть!” обещала более значимые для литературы произведения». Но Эммануэль Берль, который в своем «Дневнике писателя» опубликовал «Размышления о мадемуазель Саган»[274], придерживается несколько другого мнения. Отметив, как многие, ее большее внимание к психологии, нежели чем к литературе, он пишет: «Мадемуазель Саган считает себя, возможно, экзистенциалисткой, мне кажется, это не так, откуда и проистекает ее “свобода”. С точки зрения техники ее успех обязан, я думаю, ее умению быть краткой, в чем я отдаю ей должное — последнее время французские романы поражают болезненной громоздкостью, описывая истории двадцатилетней давности страницах на четырехстах. С точки зрения социологии, этот успех свидетельствует о смирении перед смертью, которое “наполняет глотки”, сожженные алкоголем. Персонажи мадемуазель Саган — это тени, ее истории происходят сегодня. Но тоска, которой она дышит, которой восторгается, которую воспевает, — это действительно то, что она сама испытывает. И я думаю, это никакого отношения не имеет ни к классу общества, ни к юношескому возрасту, это касается континента, культуры, общества, где идея братства близка к распаду, общества, чьих идолов теперь олицетворяет тотальная автоматизация…»

«Быть может, она считает, что дошла до предела постижения человеческого опыта? — спрашивает отец Андре Бланше[275], а потом добавляет: — Ей остается, вероятно, узнать лишь несколько мелочей, совсем незначительных. Например, что человечество не ограничивается Латинским кварталом, что не всякая любовь — не более чем ловушка для простаков, что отвращение к себе противостоит горечи самоанализа, что над страданием человек не властен, в отличие от радости, наконец, недостаточно — какая инфантильность! — никогда не называть Бога, чтобы пребывать в уверенности, что более не слышишь его…» Приведем также высказывание Бернара де Файуа по поводу «Смутной улыбки»: «Что пишет Франсуаза Саган: мемуары или роман? Автор говорит, что роман. Читатель это воспринимает как мемуары. Ее первый успех объясняется, по моему мнению, тем, что она рассказала, как убила любовницу своего отца. На этот раз она рассказывает, как обманула своего любовника с его дядей. О чем еще говорить? Каждый год двести тысяч читателей во Франции и еще больше за границей спросят себя, открывая последнюю книжку Саган: “Интересно, с кем спала Франсуаза в этом году?”…»

Уже далеко не забавен тот факт, что молодую романистку считали испорченной. Она выскажется о современных отношениях между полами, отвечая Жан Жаку Поверу, который спросил, как она относится к появившейся моде снимать в кино любовный акт без стеснения, во всех подробностях. «Кажется ли вам, что эта волна так называемого эротизма изменила людей?» — спросил у нее издатель «Истории О», который был первым, кто осмелился опубликовать Сада под настоящим именем.

«Это не изменило их природу, но изменило их поведение, — говорит она. — Они чувствуют необходимость быть “сексуальными”, как, например, худыми, загорелыми — то есть счастливыми. Это ужасно и комично.

Когда после ужина пары одна за другой уходят, я знаю, что он будет изображать мужчину (разумеется, если может, бедняга, потому что жизнь в Париже тяжелая), а она — женщину, испускать