Одно место в поэме Спенсера 'Colin Clout's Come Home Again', где изображается поэт, муза которого, как и подлинное его имя, звучат героически, может с некоторым правдоподобием, хотя и не наверно, быть отнесено к Шекспиру и к звучащему в его имени 'потрясанию копьем'. {Shakespeare означает в переводе 'потрясатель копья'.} В пользу этого говорит то обстоятельство, что здесь, как и постоянно в его дальнейшей жизни, с его личностью связано слово gentle (милый, кроткий с чувством собственного достоинства). Против этого говорит тот факт, что поэма Спенсера, хотя изданная впервые в 1594 г., была написана, по-видимому, уже в 1591 г., когда муза Шекспира едва ли еще была героической, и что, может быть, здесь подразумевался Дрейтон (Drayton), писавший под псевдонимом Роланда (Rowland).
Старейший и положительно бесспорный намек на Шекспира совсем в ином роде. Он встречается в памфлете драматурга, Роберта Грина 'Копейка ума, искупленная миллионом раскаяния'. ('Groatsworth of Wit bought with a Million of Repentance'), написанном на смертном одре, в августе 1592 г., совершенно погибшим и опустившимся поэтом, который, не называя имен, заклинает своих друзей Марло, Лоджа (или Наша) и Пиля бросить их порочную жизнь, их богохульство, неосторожность, с какой они наживают себе врагов, и их низменный образ мыслей, представляя им самого себя в виде устрашающего примера; ибо он умер после распутной жизни от болезни, развившейся в нем как результат обжорства, и в такой нищете, что его хозяин, бедный башмачник, должен был ссужать его деньгами, а хозяйка одна ухаживала за ним до последней минуты. Он был в то время так беден, что для того, чтобы достать ему на пропитание, пришлось продать его платье. Своей жене он послал следующие строки: 'Долли, я заклинаю тебя любовью нашей юности и миром души моей позаботиться об уплате долга этому человеку; если бы он и жена его не приютили меня, я умер бы на улице'.
Предостерегая своих друзей и товарищей по профессии против неблагодарности актеров, Роберт Грин говорит: 'Да, не верьте им, ибо среди них проявилась ворона, нарядившаяся в наши перья с сердцем тигра под костюмом актера; этот выскочка считает себя способным смастерить белый стих не хуже любого из вас, и в качестве настоящего Johannes-Factotum (мастер на все руки) мнит себя единственным потрясателем сцены (Shakescene) в стране'.
Намек на имя Шекспира здесь несомненен, а слова о сердце тигра относятся к восклицанию 'О сердце тигра, скрытое под оболочкой женщины!', которое находится в двух местах; с одной стороны, в пьесе 'Истинная трагедия о Ричарде, герцоге Йоркском, и о смерти доброго короля Генриха VI', послужившей основой для 3-ей части 'Генриха VI', с другой стороны, в тех же точно выражениях, в самой этой приписываемой Шекспиру пьесе. Лишь противное здравому смыслу толкование способно видеть в этом месте выходку против Шекспира как актера; оно, без малейшего сомнения, заключает в себе обвинение в литературном плагиате. Все указывает на то, что Грин и Марло сообща переделывали старую пьесу, и что первый с чувством озлобления был очевидцем успеха, выпавшего на долю шекспировской переработки их текста.
Но что Шекспир уже в то время пользовался высоким уважением, и что нападки Грина вызвали общее негодование, это видно из извинений, напечатанных по поводу этого в декабре 1592 г. Генри Четтлем, издателем гриновского памфлета. В предисловии к своей книге 'Kind Hart's Dream' он категорически выражает сожаление о том, что не отнесся к Шекспиру с большей деликатностью. 'Мне до такой степени больно, что я не сделал этого, как будто первоначальная вина была моя собственная, - говорит он здесь, - так как я вижу теперь, что его поведение столь же безукоризненно, сколько сам он превосходен в своей профессии. Кроме того, многие высокопоставленные лица удостоверяли прямоту его образа действий, доказывающую его честность, и остроумную грацию его сочинений, свидетельствующую о его даровании'.
Итак, труппа, в которую поступил Шекспир и в которой он еще в качестве начинающего поэта завоевал себе известность, пользовалась им для восстановления и ретушевки старых пьес драматического репертуара. Если бы мы не знали этого другим путем, то уже театральные афиши того времени показали бы нам, что старые пьесы беспрестанно переделывались для того, чтобы придать им новую притягательную силу. Так, например, объявлялось, что пьеса будет сыграна в том виде, в каком она была последний раз представлена перед ее величеством или перед таким-то и таким-то вельможей. Пьеса раз и навсегда продавалась автором театру - или за 5 фунтов, или за 10, или за известную долю в выручке. Так как для театра представлялось важным воспрепятствовать печатанию пьесы, чтобы ею не завладели другие соперничающие с ним сцены, то пьеса оставалась неизданною (если не была напечатана воровским способом), и актерское товарищество было ее единственным собственником.
Тем не менее, естественно, что старейший драматург мог отнестись с недоброжелательством к более молодому за такую исполненную по заказу ретушевку, что мы и видим в выходке Грина и что, вероятно, внушило и Бену Джонсону его эпиграмму 'On Poet-Ape' ('На поэта-обезьяну'), хотя нелепо предполагать, будто она направлена против Шекспира.
С художественной точки зрения той эпохи театральные пьесы вообще не входили в состав литературы. Считалось нечестным продать свое произведение вначале театру, а потом издателю, и Томас Гейвуд еще в 1630 г. (в предисловии к своей 'Лукреции') объявляет, что никогда не был в этом повинен. Мы знаем также, каким насмешкам подвергся Бен Джонсон за то, что он, первый из английских поэтов, издал в 1616 г. свои пьесы в одном томе in- folio.
С другой стороны, мы видим, что не только гений Шекспира, но его яичная привлекательность, возвышенность и прелесть его существа обезоруживала даже тех, кому случалось по той или другой причине отозваться оскорбительно о его деятельности. Подобно тому, как издатель нападок Грина не замедлил публично принести извинение Шекспиру, так и Бен Джонсон, которому Шекспир на его неприязнь и едкие выходки отвечал благодеяниями, - он выхлопотал постановку первой пьесы Бен Джонсона, - сделался, несмотря на все бессилие победить к нему зависть, его искренним другом и поклонником и после его смерти отозвался о нем с сердечной теплотой в прозе и с восторгом в стихах, в великолепном гимне, приложенном к первому изданию in-folio шекспировских пьес. Прозаический отзыв о характере Шекспира находится в критической заметке о нем (в 'Timber or Discoveries made upon men and matter'). 'Я помню, что актеры часто упоминали, ставя это в заслугу Шекспиру, что в своих сочинениях он никогда не вычеркивал ни одной строки. Моим ответом было, что я лучше желал бы, чтобы он их вычеркнул тысячу. Они сочли это недоброжелательной речью. Я не сообщил бы этого потомству, если бы меня к тому не побудило невежество тех, кто избирает для восхваления своего друга именно то, в чем он наиболее грешил. И, кроме того, я хочу оправдать свою собственную честность, ибо я любил этого человека и не меньше всякого другого чту его память, доходя почти до обоготворения. Дело в том, что это была прямодушная, открытая и чистосердечная натура, обладавшая необычайной фантазией, смелыми идеями и благородным способом выражения; слова с такой изумительной легкостью лились из его уст, что порой приходилось его сдерживать'.
ГЛАВА VII
Можно было бы подумать, что старейшие пьесы Шекспира, в которых он был только сотрудником, подобны итальянским картинам из лучшей эпохи Возрождения, где знаток в сцене Распятия, принадлежащей кисти Андреа дель-Вероккио, узнает головку ангела, написанную Леонардо. Работа ученика выступает резко и отчетливо, с чистыми контурами, как цельное произведение в другом произведении, противоречит его стилю и духу и производит в нем впечатление обещания в будущем. Но здесь нет и следа такого соотношения.
В 'Генрихе VI' Шекспира, в том виде, как трилогия дошла до нас, есть нечто загадочное, нечто такое, чего не могут выяснить ни раздраженные нападки Грина, ни, с другой стороны, сожаление Четгля об этих нападках.
Относительно своего происхождения эта трилогия, из всех приписываемых Шекспиру произведений, конечно, наиболее заставляет нас задумываться. Что эти три пьесы были включены в первое издание in-folio, это несомненно доказывает, что его усердные и сведущие в деле товарищи считали их его литературной собственностью. Что две старейшие драмы, дошедшие до нас 'First part of the Contention' и 'The true Tragedie', соответствующие 2-й и 3-й части, не могут в полном объеме принадлежать Шекспиру, на это указывает как издательская фирма, которой они были напечатаны без обозначения имени автора, так и игравшая их труппа. Ни одна из подлинных пьес Шекспира не издавалась этой фирмой и, судя по афишам, не игралась этой труппой. Наконец, это весьма явственно вытекает из внутренних причин, из свободного, нерифмованного стиха в этих пьесах. В то время, к которому они относятся, Шекспир был еще крайне предан употреблению рифм в своем драматическом стиле.
Тем не менее, значительное большинство немецких исследователей Шекспира, равно как и некоторые английские, поддерживали тот взгляд, что прежние пьесы целиком принадлежат Шекспиру, представляя собою или первые его наброски, или, как чаще полагают, воровским путем и наспех записанные тексты.
Некоторые английские ученые, такие как Мэлон и Дейс, впадают в противоположную крайность, считая вторую и третью части 'Генриха VI' произведением другого поэта. Большинство английских исследователей видит в них переделанное Шекспиром сочинение другого лица или, вернее, других лиц.
Этот вопрос до такой степени запутан, что ни один из приведенных взглядов не решает дела. Между тем как в старых пьесах есть, несомненно, места, недостойные Шекспира и напоминающие Грина, и другие, как по содержанию и поэтическому стилю, так и по стиху чрезвычайно похожие на Марло, в них все же встречаются места, не могущие принадлежать никому другому, кроме Шекспира. И между тем, как изменения и распространения, находящиеся во второй и третьей части 'Генриха VI', носят сплошь и рядом явственную печать превосходства и как по духу, так и по стилю и стихотворной форме должны быть признаны шекспировскими, в них попадаются другие, положительно не шекспировские, гак что их почти с достоверностью можно приписать Марло; следовательно, или Марло должен был участвовать в переработке, или же текст его был так небрежно передан в старейших пьесах, что здесь он выступает исправленным и дополненным по первоначальной рукописи.
Непостижимо, каким образом столь выдающийся критик, как мисс Ли, автор большой работы об этих драмах (в 'New Shakespeare Society Transactions' 1875-76. стр. 219-303), или же комментатор эрвинговского издания могут приписывать Шекспиру все изменения, внесенные в окончательный текст. Между ними есть такие, относительно которых я с уверенностью решаюсь утверждать, что они сделаны не им.
В старых пьесах не попадается ни одной строки на иностранных языках. В шекспировских же то и дело встречаются прибавленные позднее латинские фразы или восклицания и одно французское изречение. Если издание старых пьес предпринято на основании текста, записанного по слуху, то весьма естественно, что иностранные выражения были непонятны и потому выпущены. У Марло, как у Кида и других старейших драматургов, такие иностранные фразы встречаются необыкновенно часто; они употребляются кстати и некстати и всюду сильно противоречат более здравому вкусу нашего времени. Марло был способен заставить умирающего провозгласить французскую или латинскую фразу в то время, как он испускает дух, что здесь случается два раза (смерть Клиффорда и Рутленда); Шекспир, никогда не украшающий себя неанглийскими выражениями, конечно, ни за что не вложил бы подобных оборотов речи в уста умирающему и еще менее решился бы прибавить их к старейшему, чисто английскому тексту.
Есть и другие прибавления, по-видимому, лишь восстановившие прежнюю форму, такие например, которые не вносят, собственно, ничего нового, а
