— Борщ, котлеты.
— Стоило тащиться в ресторан, чтобы есть котлеты и борщ! Такое мы в любой столовке поедим. Мы пришли в ресторан, чтобы отведать самые изысканные блюда, — сказал Гольцев.
— Может быть, ты хочешь цыпленка-табака? — ехидно спросил его Ринтын.
— Что ты сказал? — спросил Саша. — С табаком? Брось, там такого нет.
— Гляди, — Ринтын подал меню и показал: 'цыплята табака'.
— Нет, — закрутил головой Саша, — с табаком — это слишком мудрено, что-нибудь попроще.
— А вы посоветуйтесь с официантом, — подсказала Аня.
— Верно! — хлопнул себя по лбу Саша. — Что мы мудрим?
Неподалеку наготове стоял официант. Едва Саша повернулся в его сторону, как Сеня подскочил и склонился над столом, приготовив привязанный ниточкой к блокноту карандаш. Саша с ним долго совещался, отвергал одни блюда, заказывал другие.
— Водки выпьем? — обратился он к ребятам.
— Обязательно надо, — тоном, не допускающим возражения, сказал официант. — Итак, записываю, триста граммов «Столичной», две бутылки минеральной, даме…
При этом слове Аня покраснела.
— А даме — двести граммов красного вина! — Официант изящно взмахнул карандашом, захлопнул блокнот и упорхнул.
Саша посмотрел на товарищей, подавленных ресторанным великолепием, и бодро сказал:
— Что вы приуныли? Держите головы выше! Это ресторан не для буржуев, а для таких же трудящихся, как мы.
Кайон, несколько оправившись, спросил Сашу:
— А помнишь нашу столовку в педучилище? Жестяные тарелки, перловую кашу на нерпичьем жиру! А вместо Сени в черном костюме и при галстуке еду подавала через дырку в стене повариха тетя Поля, толстая и неряшливая. Помнишь?
— Помню, Вася, — со вздохом ответил Саша. — Да всего месяца полтора назад я ел прокисшие тюленьи ласты, хлебал вилмуллырилкырил[13]… Ну и что из этого?
— Я бы с удовольствием сейчас попробовал его, — с причмокиванием произнес Кайон.
И ребята наперебой принялись вспоминать любимые кушанья. Аня Тэгрынэ рассказала, как в ее яранге готовили тюленьи ласты:
— Надо было несколько дней держать их в тепле, чтобы кожа снималась легко и целиком, как перчатка… Как это было вкусно!
— А свежая моржатина! — подхватил Ринтын. — Мелко нарезанная, как здешний бефстроганов. Бывало, набегаешься, заскочишь в чоттагын, засучишь рукав, сунешь руку по локоть в котел и схватишь горсть холодного мяса! Вот это еда!
— А олений костный мозг! — причмокнул языком Кайон. — Сам тает во рту и сладкий как сахар. Как жаль, что ничего этого мы не можем заказать здесь, с сокрушением заметил он, закрывая тисненую папку меню.
— Может быть, подозвать официанта и заказать? — по* дразнил Саша Кайона. — Ну что вы, на самом деле, ребята? Мы же пришли сюда веселиться!
— Ты обещал нам много рассказать, — напомнил Ринтын, переводя разговор на другое.
— Помню обещание, — ответил Саша Гольцев. — Слушайте! Значит, проводили вы меня, помахали издали ручками, а у меня в груди заныло. Страшно мне стало и, честно сказать, тревожно. Даже подумал: не повернуть ли обратно?
— Ты ведь плыл на сейнере, — напомнил Кайон, — как бы ты его повернул?
— Придумал бы что-нибудь, — ответил Саша. — Вот идем по морю, и страх понемногу проходит. Может быть, потому, что возле бухты Провидения мы попали в такой шторм, что другого такого мне испытывать никогда не доводилось. Сошел я на берег в стойбище, и никто не посмотрел на меня с сомнением, когда я объявил, что я и есть тот самый учитель, которого ждут. Вы, ребята, наверное, такой школы никогда не видели: маленький круглый домик. Стоит на берегу лагуны. Над ним покосившаяся железная труба Издали моя школа меньше всего напоминала Дом народного просвещения, а скорее какую-то хижину. Зато ребята оказались чудесные! Всякие были — и плохие ученики и отличники, а все они просто милые, хорошие ребятишки, с которыми было интересно работать… Не вам мне, конечно, рассказывать, как живут в маленьких стойбищах на побережье Ледовитого океана. Ведь оттого и малы эти селения, что там холодно и голодно, мало зверя в тундре и в море. Вел я там четыре класса: с утра — первый и третий, а вечером — второй и четвертый. Работы было столько, что ни минуты не приходилось скучать. Летом — ремонт, охота, заботы с углем.
Официант принес холодную закуску, расставил на столе тарелки, бутылки. Разлил по большим фужерам минеральную воду, а в рюмки — водку и вино.
Когда официант отошел, Кайон заметил:
— Это называется — сверхугодничество.
— Ты забыл чукотский закон! — строго сказал Саша Гольцев. — Никогда не суди об обычаях тех, у кого находишься в гостях!
— Простите меня, белый человек, — в шутку смиренно наклонил голову Кайон.
— Ну вас! — Ринтын пододвинул каждому его рюмку. — Так и быть, выпьем эту гадость за нашу радость.
— В рифму говоришь, — заметил Саша.
— Он у нас стихи пишет, — сказал Кайон.
— Что ты говоришь! — Саша даже отставил рюмку. — Мне, между прочим, всегда казалось…
— Так будем пить или нет? — грозно спросил Ринтын.
— Ну ладно, — Саша лихо опрокинул в рот содержимое рюмки и долго нюхал корочку хлеба.
Аня пригубила красное вино.
— Саша, лучше расскажи, как мы ехали, — сказала она Гольцеву, — а то говоришь про чукотскую жизнь так, как будто перед тобой действительно корейцы.
— Нет, уж насчет поездки — это ты рассказывай. Я не представлял, как может человек так удивляться! Переживала ты здорово.
— А ты? — лукаво напомнила Аня. — Помнишь, как только показались зеленые сопки, покрытые лесами, все отворачивался от меня?
— Было дело, было, — смущенно улыбаясь, признался Саша. — Но вы меня поймете: два года я летом видел из окошка своей школы ледяную воду и плавающие льдины, а тут целые горы зелени! Было от чего разволноваться!
— А для меня все было ново — и огромные дома во Владивостоке, трамвай, поезд и бесконечные рельсы. Не помню, на какой станции я сошла с поезда на остановке, подержалась за рельс, вернулась в вагон и сказала Саше, что поздоровалась с Москвой. Он никак не мог понять, как это я сделала, пока я не растолковала: ведь рельсы-то эти идут до самой Москвы! А потом ему самому хотелось выйти из вагона и подержаться за железный рельс, чтобы поздороваться со своим родным Ленинградом… Но самое интересное случилось в Хабаровске. Мы туда приехали ночью. Вышли на перрон — хоть глаз выколи, только кое-где горят фонари. Темнота густая, теплая, как одеяло. И вдруг слышу над головой странный шум, как будто ветер гонит тысячи сухих снежинок по покрышке яранги… Но ведь откуда летом в Хабаровске снег? А может быть, это летят птицы? Когда через Чаплинскую косу в темноте летят утки, почти такой же шум… Мы ночевали здесь же, на скамейках, и ночью я несколько раз просыпалась от этого странного шума. Перед рассветом крепко заснула, а когда проснулась, снова услышала этот шелест. Взглянула наверх — дерево над нами! Живое, большое, зеленое дерево! И всю-то ночь от малого ветра оно шуршало и шумело над нашими головами!
Черные глазки Ани разгорелись, заблестели, будто их мазнули нерпичьим жиром. Многое в ее рассказе было близким Ринтыну. Те же чувства испытал он, когда увидел настоящее живое дерево. Туда, где родились и выросли и Ринтын, и Кайон, и Аня, деревья приходят только мертвыми: их выбрасывает в сильный шторм. Из песка торчат голые, обломанные сучья, словно взывая к солнцу, взрастившему их. А по берегу ходят охотники и подбирают дары морские, сортируя бревна — эти на полозья для нарт, эти для подпорок яранги, эти для посохов, для лыж-снегоступов. В приморском охотничьем стойбище дерево дорого, его меняют на моржовый и нерпичий жир, на ремни, лахтачьи подошвы. Редко кому доводилось видеть его в настоящем живом виде…
И всегда, когда думалось и мечталось о Большой земле, воображение рисовало лес — сплошной, густой, зеленый. Перед глазами стояли деревья — великаны, подпирающие могучими стволами небесный свод.
Аня закончила свой рассказ о первом свидании с деревом, и в воспоминания пустился Саша. Только сейчас ребята узнали, что Саша женился и у него даже есть сын, которому они дали чукотское имя Армоль.
— Что же ты молчал до сих пор? — сердито спросил его Кайон.
— Боялся, — пошутил Саша. — Ведь вы все были влюблены в нее…
— Тамара Вогулова? — догадался Ринтын.
— Она, — кивнул Гольцев.
— Что же, — сказал Ринтын, — если она выбрала из нас троих тебя, значит ты чем-то лучше… Не правда ли, Кайон?
— В этой мысли что-то есть, — уклончиво ответил Кайон и предложил тост за маленького Армоля и Тамару.
— А где жена? — спросил Ринтын.
— Тамара осталась работать в той же школе, — ответил Саша. — Ну куда бы я повез ее с маленьким ребенком? Наказывала: учись хорошо, буду тебе помогать, а потом и моя очередь придет.
Заиграл оркестр. На сцену вышла певица и запела про тонкую рябину. Сидящие за столами смотрели на певицу и жевали. Хорошая грустная песня про рябину, но не здесь ей литься, а в другом месте. Вроде бы очень простая мелодия, а поднимает из глубин человеческих беспокойство, и хочется самому сделать такое, чтобы удивить людей. Разве жизнь Саши Гольцева и Ани Тэгрынэ не интересна для других? Разве неожиданное свидание с мечтой — это не прекрасно? Только как сделать, чтобы люди стремились к удивительному и ждали его и верили в то, что обязательно оно случится? Ринтын сидел в ресторане, слушал песню о тонкой рябине, а мыслями был на побережье Ледовитого океана, где на холодной гальке лежат выброшенные мертвые стволы деревьев…
