— Историю литературы, основы марксизма-ленинизма… — начал перечислять Ринтын.

Милиционер со значительным видом кивал головой.

— Мне бы такие науки! — вздыхал он. — Я бы показал себя! Люблю литературу! Когда выпадает спокойное дежурство — можно целый роман прочитать. Особенно если про нашу работу, про милицию, про шпионов.

На углу Восьмой линии и Среднего проспекта Мушкин прощался.

— Приятно с образованным человеком пообщаться, — говорил милиционер, тряся Ринтыну руку.

Он величественно удалялся по Восьмой линии Васильевского острова, а Ринтын еще долго стоял на углу и смотрел вслед человеку, который испытывал такое уважение к знанию, какое не часто встретишь.

Ринтын учился хорошо. Прошла зимняя сессия. В его зачетной книжке были одни отличные отметки. Задумываясь над своими успехами, он приходил к выводу, что по сравнению с другими студентами, его однокурсниками, у него никаких особых способностей не было. Просто у него не угасла разгоревшаяся еще в школьные годы жажда к знанию, любопытство ко всему.

Это началось еще с первого школьного дня. Возвращаясь в ярангу после уроков, Ринтын явственно чувствовал себя выросшим, более богатым знаниями, чем утром, когда бежал навстречу школьному звонку. В дни болезней он заботился не о своем здоровье, а о том, как бы не отстать в учении, не пропустить мимо себя чего-нибудь важного, интересного.

Он аккуратно записывал лекции, читал литературу, рекомендованную преподавателями, и все ему было любопытно, даже древние формы спряжения русского глагола. Но самым замечательным было новое открытие сокровищ литературы. Правда, с наиболее выдающимися книгами Ринтын познакомился еще в Улаке и Въэне, но, слушая лекции, он обнаруживал у себя пробелы. Например, он не читал такой известной книги, как 'Робинзон Крузо', мимо его детства прошли романы Дюма о знаменитых мушкетерах. На все времени не хватало, а тут Ринтын увлекся музыкой…

Глубоко в память запала ему ночь на железнодорожных путях станции Волосово и Первая симфония Калинникова. Наверно, у каждого человека есть мгновения в жизни, когда его дух поднимается на такие высоты, что потом, даже через много лет, он вспоминает об этих мгновениях с глубоким внутренним трепетом. Наверно, великие люди делали свои бессмертные открытия именно в такие минуты. Причем совсем не обязательно должно произойти что-то заметное со стороны. Ну кто из товарищей Ринтына помнит обыкновенный весенний день на мысе Дежнева, когда они копали в леднике яму для хранения мяса? Внизу в солнечном блеске переливались в проливе слившиеся воды Ледовитого и Тихого океанов, плавали льдины и сине-зеленые обломки айсбергов. Вдали, за островами Диомида, в туманной дымке синели американские берега. Ринтын просто посмотрел чуть повнимательнее и так поразился величием открывшейся перед ним картины, что опустил лопату. Он вдруг увидел под собой весь земной шар, обнял взглядом то, что в общем-то недоступно человеку. Ринтын на некоторое время оцепенел. 'Рапота! Рапота!' — такими словами вернул его из мира грез на землю старый эскимос Аляпан.

Ринтын теперь прислушивался к музыке, звучавшей по радио, надеясь, что когда-нибудь снова передадут Первую симфонию Калинникова. Но музыка была другая — тоже интересная, иногда даже волнующая, однако Калинникова не было.

Как-то Софья Ильинична прихворнула и передала через Кайона билет для Ринтына в филармонию.

— Леди, — так за глаза называл Кайон Софью Ильиничну, — дарует вам билет в филармонию на симфонический концерт. В программе Петр Ильич Чайковский, сообщил Кайон, успевший изучить афишу.

Сам он к музыке был равнодушен, особенно к классической. В прошлом году Кайон оказался жертвой своего музыкального невежества. Однажды, гуляя по городу, он увидел афишу, на которой было написано: концерт камерной музыки. Кайон тут же решил, что в программе будут произведения тюремной музыки. С большим трудом он достал билет и долго наряжался перед зеркалом, одолжив у Ласло настоящий заграничный венгерский галстук. Но он даже не досидел до конца концерта. В первый же антракт поспешил в гардероб, оделся и выскочил на улицу.

— Четыре человека сидят друг против друга и тянут такое, что в животе становится холодно, — с возмущением рассказывал Кайон. — А я-то думал, что по крайней мере будут старинные революционные песни, какие пели в камерах Петропавловской крепости, песни ссыльных политкаторжан… Ведь много таких песен: 'Замучен тяжелой неволей', 'Бежал бродяга с Сахалина'. Наконец, есть древние песни про Степана Разина, про казацкую вольницу…

Интересно, что будет в филармонии? Не придется ли бежать, как сбежал с камерного концерта Кайон?

С такими мыслями шел Ринтын в филармонию. Был тихий морозный вечер. Над городом навис туман. Возле подъезда Европейской гостиницы стояли автомобили, у ресторана толпились веселые люди. Ринтын завернул за угол улицы Бродского и сразу попал в густую толпу.

— Нет ли лишнего билетика?

Ринтын протиснулся к высоким распахнутым дверям и вошел в вестибюль. Раздевшись, он поднялся на хоры левой стороны, нашел свое место и огляделся.

Внизу, как морской прибой, возбужденно шумела нарядная, праздничная публика. На широкой сцене без занавеса стояли пюпитры с нотами, а в дальнем углу, прислоненные у стены, чем-то похожие на усталых людей, отдыхали огромные инструменты, отдаленно напоминавшие гигантские скрипки. Устремленные ввысь, блестели трубы органа. Ринтын узнал этот инструмент по описанию в книгах.

Из-за красных бархатных портьер в глубине сцены вышли музыканты и с легким шумом заняли свои места. Над сценой зажглись огромные люстры, залив все вокруг ослепительно ярким светом.

Из-за той же красной портьеры появился дирижер и быстрой походкой направился к пульту, поставленному на невысокую подставку. Зрители зааплодировали. Дирижер повернулся лицом к залу и поклонился. Он был худощав. Из-под белых манжет торчали длинные жилистые кисти. В правой руке он держал тонкую палочку, похожую на ту, которой в чукотском пологе поправляют пламя в жирнике. Дирижер поднял палочку, музыканты застыли в ожидании…

Сначала Ринтын не мог понять того, что играл оркестр. Его больше привлекали движения дирижера, его сухощавые сильные руки. Точно такие руки были у бабушки Гивынэ. Она мяла ими сушеные шкурки, толкла мерзлый жир в каменной ступе, сучила нитки из оленьих сухожилий и такими же длинными пальцами держала тонкую палочку, поправляла пламя в жирнике. Огонь был послушен ей, как послушна музыка палочке дирижера.

Может быть, это ветер, который шумит в парусах вельботов, уходящих вдаль от берегов? Вот он гладит могучую грудь океана, ерошит воду у берегов, а чуть поодаль уже гонит высокие волны, поднимая их к низко спустившимся над морем тучам… Подумалось о парусах, потому что белые колонны этого зала так напоминали свернутые паруса.

Он это уже когда-то видел! Много лет назад, еще совсем маленьким мальчиком. Тогда в Улак на пароходе приезжал симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Люди еще дивились: к чему столько разных инструментов и столько музыкантов? В колхозном клубе обходились одной гармошкой и несколькими бубнами — и были довольны.

…В этой музыке что-то вызывало воспоминание о Первой симфонии Калинникова. Такое же широкое русское раздолье, необъятность полей и лесов. В голосах скрипок слышался перезвон полевых цветов, виделись блики угасающего на вершинах сосен вечернего солнца…

И за всем этим глубокая мысль о Человеке, живущем в этом песенном краю, о Человеке, который может в жизни многое.

Музыканты исполняли Первую симфонию Чайковского 'Зимние грезы'… Покоряясь проникновенно звучащей музыке, Ринтын радостно думал, что это было то, чего ему не хватало, чтобы ощущать полноту жизни. Где-то в самых сокровенных глубинах у него зрели мысли и желания, которые и самому были еще неясны. Порой у него возникало ощущение, что он внимательно смотрит на себя со стороны и с неожиданным удивлением открывает в себе чувства и мысли, о которых раньше и не подозревал.

Возможно, что для постороннего взгляда все студенты северного факультета представлялись на одно лицо, но Ринтыну хорошо было заметно различие между белолицым хантом и смуглым нивхом, отличие эскимоса от чукчи… В свое время, когда Ринтын увидел множество русских на полярной станции, все они показались очень похожими и различать их было трудно.

На малочисленном, сравнительно с другими, факультете собралось такое множество языков, обычаев, лиц, что это, конечно, привлекало любопытных, да и ученые не теряли времени и занимались изучением языков, этнографии малых народов и народностей. Некоторые из них были представлены на факультете всего двумя, а то и вовсе одним человеком.

Ближайшими соседями чукчей в родственном отношении являются коряки. Один коряк учился на северном факультете. Но он настолько был поглощен спортивными занятиями, что не обращал внимания на усилия преподавателей сделать из него если не ученого, то хотя бы добросовестного помощника в языковых изысканиях.

При сравнительном изучении языков выяснилось, что в нивхском, к примеру, существует система числительных, зависящая от формы и положения предметов. Лежащий человек называется одним словом, но стоило ему принять вертикальное положение, как он, оставаясь в том же единственном числе, получал другое обозначение. Когда об этом узнали в общежитии, где жили в основном студенты-северяне, нивха Татами по утрам иначе не будили, как просьбой стать другим числительным.

Хантыйский и мансийский языки оказались в ближайшем родстве с венгерским, и Ринтын собственными глазами читал древнюю мансийскую сказку, в которой главными героями были два старика по имени Ракоши и Вакоши. Книгу мансийских сказок подарил Ринтыну Алачев, он же Рогатый Куздря. Правда, одно время Алачева пытались прозвать князем, так как его однофамильцами оказались древние обские князья, жившие в те времена, когда проводилась знаменитая сибирская реформа Сперанского, но этот высокий титул никак не подходил к добродушному, веселому толстяку. Алачев считался самым старым студентом факультета — еще до войны он учился в Институте народов Севера, первом высшем учебном заведении для народностей Сибири и Дальнего Востока. Институт открыли, когда еще большинство северных народностей не имело своей письменности. Люди учились грамоте и тут же включались в работу по созданию первых букварей и первых книг на своих языках. Происходило интереснейшее и редкое явление — первые грамотные люди были почти одновременно и первыми авторами книг на родных языках. Эти книги сохранились в факультетской библиотеке, и нельзя было без волнения держать их в руках. Уже пожелтевшие, на вид невзрачные книги как бы родоначальники литературы народностей Севера, в то же время стали до некоторой степени историей.

Еще в школе Ринтын увидел очень красочное издание «Чавчывалымнылтэ» — 'Сказки Чаучу, собранные, записанные и обработанные Тынэтэгином'. Книга была иллюстрирована талантливым художником, земляком Ринтына — Вукволом, погибшим под Ленинградом во время Великой Отечественной