глупцов, их много теперь развелось!

— Дура старая! — выругался по-русски Тэнмав. — Ну смотри, будешь потом просить, ни за что тебе не проведу свет, хоть зови на помощь всех своих духов!

Дед Аккая, Мутчин, встретил монтера приветливо. Вот уже несколько лет старик не показывался на улицу, после того как он провалился в ледяную воду, а потом с трудом добирался в пургу до стойбища: у него отнялись ноги. Тэнмаву было приятно после разговора со старухой Пээп почувствовать такое теплое отношение. Он весело болтал со стариком, навешивая провод, прибивая изоляторы. Но когда Тэнмав стал ввертывать в патрон лампочку, старик вдруг нахмурился и спросил:

— Разве у тебя нет побольше?

— Больше нет. Ты не беспокойся, эта лампочка будет гореть, как тысяча жирников!

— Правда? — спросил старик. — Как тысяча?

— Правда, Мутчин, как тысяча жирников! — повторил Тэнмав.

Старик задумался.

— Послушай, Тэнмав, — обратился он к монтеру. — Если в пологе зажечь тысячу жирников, что будет?

— Светло будет! — ответил Тэнмав.

Мутчин захохотал.

— Пожар будет!

Тэнмав терпеливо рассказал Мутчину, что от электрического пузырька пожара опасаться не следует.

— На русской земле тоже раньше не было электрического света, — говорил понаторевший в агитации за электричество монтер. — Когда народ взял управление в свои руки, Ленин сказал, что для того чтобы скорее построить коммунизм — счастливую жизнь для бедных и угнетенных, — нужно, чтобы везде был электрический свет. С таким светом, говорил Ленин, люди скорее и яснее увидят свои недостатки и постараются избавиться от них, потому что в коммунизм надо вступать с чистым и ясным разумом. Ведь не войдешь ты, Мутчин, в чистый полог в грязных торбазах, верно? С тех пор этот маленький стеклянный пузырек стали называть лампочкой Ильича.

Возле магазина, школы и правления колхоза под железными колпачками качались лампочки. Пожалуй, никогда жители Улака не ждали с таким нетерпением наступления темноты, как в этот день, когда должен был вспыхнуть электрический свет.

Сгустились сумерки, и на улице никого не осталось, кроме собак. Все сидели по своим ярангам и ждали, когда включат ток.

Отчим пристроился у задней стенки полога и громко разъяснял, как из ветра получается электричество. Больше половины того, что он говорил, было мало кому понятно, но все внимательно слушали и напряженно всматривались в висевшую посередине потолка электрическую лампочку. Чтобы ее хорошо было видно, тетя Рытлина то и дело поправляла пламя в жирнике.

— Сила ветра через вращение крыльев ветродвигателя уходит вниз, в машину, а из машины по канаве в стойбище. Понятно? — говорил Гэвынто, гордо поглядывая на всех.

Он сидел голый, набросив на колени кусок цветной ткани. В таком виде Гэвынто выглядел совсем как дядя Кмоль и не внушал такой почтительной робости, как в кожаном пальто или белых штанах с тесемками и белыми пуговицами.

— Канаву-то засыпали обратно, — тихо сказал Ринтын.

Отчим сердито посмотрел на него и продолжал:

— Сила пойдет по кабелю, по той длинной кишке…

— Да! Да! — закивала головой бабушка. — Все равно что еда в животе.

— А эта кишка набита проводом, — снова заметил Ринтын.

Гэвынто бросил на него недобрый взгляд, прокашлялся и сказал:

— Давайте чай пить, а то горло пересохло.

Чаепитие было внеочередным, и Ринтыну ввиду близости ночи пить не полагалось. Он отвернулся и стал смотреть на лампочку.

Вдруг лампочка вспыхнула так ярко и неожиданно, что отчим вскрикнул и выронил блюдце с горячим чаем. Но лампочка так же быстро и потухла. В пологе стало совсем темно, хотя жирники горели по-прежнему.

— Проволочка внутри пузырька перегорела, надо будет новую лампочку ввернуть, — сказал отчим.

И будто ему в ответ лампочка снова загорелась. Чай был забыт. Все не отрываясь смотрели на раскаленную нить. Она то становилась ярко-белой, то тускнела до красноватого цвета.

Свет жирников стал желтым и неприятным для глаз. Арэнау потушила их. Бабушка взяла утиное крылышко и чисто вымела моржовую кожу, служившую в яранге полом.

— Всю грязь стало видно, — ворчала она.

Ринтын натянул на себя кухлянку и вышел. Ему хотелось посмотреть, как светят лампочки на улице. Шел колючий снег. Из окон деревянных домов бил, разгоняя тьму, яркий свет. Под каждым светлым пятном, отбрасываемым на землю горящей лампочкой, стояли собаки. Они выли и лаяли на невиданный свет.

Яранга отчима Гэвынто строилась по соседству с ярангой дяди Кмоля. С тех пор как Гэвынто выбрали председателем колхоза, строительство заметно подвинулось вперед. Новый председатель, не жалея колхозных досок, строил свое жилище с размахом. Были возведены четыре стены под прямым углом друг к другу. На крутой двускатной крыше настлали новые; еще просвечивающие моржовые кожи. По плану Гэвынто его жилище должно было походить на русский деревянный дом. Внутри не было полога, три стены — задняя и две боковые — делались засыпные, а вместо двери во всю ширину и высоту передней стены предполагалось навесить меховую занавесь, как в настоящем пологе. В жилище, выстроенном Гэвынто, причудливо смешалось старое и новое.

Снег уже выпал, но настоящих холодов еще не было. Гэвынто торопился поскорее переехать в новое жилище.

Помогал ему и маленький Ринтын: выпрямлял на железной наковальне ржавые гвозди. Он располагался с наковальней прямо на улице, у дома. Однажды к нему подошел Петя, сын пекаря.

— Давай помогу, — предложил он.

Ринтын принес второй молоток, и работа пошла веселее.

Петя уже знал несколько чукотских слов, а ребята понемногу учились у Пети русскому языку.

Семья пекаря пришлась по душе жителям Улака. Дядя Павел, Петин отец, был неутомимым работником. В любое время суток его можно было застать в пекарне. Оказалось, что он, кроме того, и заядлый охотник и приехал-то в Улак как раз, когда через косу начали летать стаи молодых уток. В сенях пекарни прислоненный к стене стоял дробовик, вымазанный в муке: дядя Павел месил тесто и одновременно поглядывал в окно, не летят ли утки.

Ребята часто заходили к нему в пекарню и долго стояли, наблюдая за его работой. Все так и горело в руках пекаря. Формы с поднявшимся тестом перелетали с лавки в огромную железную печную пасть.

Пока пеклась одна партия хлеба, дядя Павел месил тесто для другой. В его сильных и ловких руках тесто попискивало и потрескивало. За работой дядя Павел пел одну и ту же песню, состоявшую всего из нескольких слов. Пел он подолгу, иногда по целому часу:

Помолчав немного, пекарь снова начинал:

И так продолжалось бесконечно долго.

Когда гвозди были выпрямлены и пальцы основательно побиты, Петя отложил молоток и таинственно шепнул Ринтыну:

— Я видел слепого.

Ринтын не понял.

Петя зажмурил глаза и замотал головой из стороны в сторону. Ринтын сразу догадался, что Петя говорит о слепом сказочнике и певце Йоке.

В хорошую погоду Йок выходил из яранги своего брата Таната, у которого жил, и ждал, когда кто-нибудь заговорит с ним. Ринтын часто бегал к нему и слушал его сказки. Слушая старика, Ринтын всматривался в худощавое с пустыми глазницами лицо и удивлялся его изменчивости. Каждое сказанное слепцом слово оставляло мимолетную тень на его лице, как малейшее дуновение ветра изменяет поверхность моря.

Всех жителей стойбища Йок узнавал по походке. И теперь, когда Ринтын с Петей подошли к нему, он повернул голову и спросил:

— Это ты, Ринтын?

— Я, Йок.

— Кто с тобой?

— Русский мальчик Петя. Сын того пекаря, что недавно приехал.

— Пусть подойдет ко мне.