— Это молодежь, сказал Лоренц, не отвечая на вопрос, — ребята с самого начала были преданы тебе и не покинут тебя, что бы завтра ни случилось в шахтах. Ульрих, ты все еще настаиваешь на своем?

— Он будет до тех пор упорствовать, — сказал шихтмейстер, вставая с кресла, — пока все они мало- помалу не отойдут от него и он останется совсем один. Я вам говорил, что вы ничего не добьетесь своими безрассудными требованиями и бессмысленной ненавистью, которая была еще уместна при отце, но сын, право, ее не заслуживает. Того, что предложили вам, совершенно достаточно; я знаю, ведь сам работал в шахтах, да и сердце у меня не камень, особенно по отношению к своему брату рабочему! И многие согласились бы на его предложение, но не смели раскрыть рта, потому что Ульрих вбил себе в голову требовать невозможного. Вот уж несколько недель мы терпим горе, беспокойство и нужду — и все напрасно. Погоди — придет день, что женщины и дети начнут умирать с голоду, и это уже не за горами. Ты довел до этого, Ульрих, ты один! Положи этому конец!

Старик почти с угрозой смотрел на сына, но Ульрих даже при этом упреке, который в другое время вызвал бы с его стороны целую бурю, сохранил полное спокойствие.

— Не стану спорить, отец, холодно возразил он, — я это давно знаю! Ты доволен, если можешь спокойно съесть свой черствый кусок хлеба, а все остальное ты считаешь безумием и преступлением. Я поставил на карту все. Я надеялся достигнуть цели и достиг бы, если бы не объявимся этот Берков со своим точно железным лбом. Если же мне не удастся добиться своего, то я и с половиной товарищей, оставшихся, по словам Карла, со мной, покажу ему, чего стоит наша гибель. Он дорого заплатит за свою победу!

Шихтмейстер посмотрел сначала на Лоренца, который стоял с поникшей головой, не принимая участия в разговоре, а потом на сына.

— Смотри, останется ли половина-то верна тебе, если хозяин опять поговорит с ними, как сегодня утром, когда ты лишился половины, Ульрих. Неужели ты думаешь, что его манера общения не подействовала с первого же дня, как вы начали ему угрожать? Разве все они не понимают, что он выше и тебя, и их и при необходимости сумел бы с ними справиться, если бы они не боялись тебя? Сегодня утром первая партия приступила к работе; если бы осмелились, они сделали бы это еще три недели тому назад. Начало положено, теперь их трудно удержать.

— Может быть, ты и прав, отец! — едва слышно произнес Ульрих. — Теперь их удержать трудно. Я надеялся на них, как на скалу, а оказалось, что это жалкий песок, рассыпавшийся у меня в руках. Берков умеет привлекать трусов своими речами, своей проклятой манерой лезть прямо в толпу, как будто не существует камней, которые могут полететь в голову, — потому-то никто и не смеет его тронуть. Знаю я, отчего сегодня он так высоко поднял голову, почему бросился в толпу в момент самого большого напряжения с такой уверенностью, как будто победа и успех ему обеспечены. Знаю я, что теперь так и будет, и я сам сегодня утром дал все это ему в руки!

Последних слов, заглушенных стуком захлопнувшейся за ним двери, никто из присутствующих не понял. Выйдя на свежий воздух, Ульрих кинулся на скамейку; его охватило какое-то неестественное спокойствие; оно казалось страшным в человеке, привыкшем давать полную волю своим неуемным страстям. Подействовала ли на него измена товарищей, или что-то другое угнетало его, но твердая уверенность в победе, не покидавшая его до сегодняшнего утра, будто надломилась, если не окончательно исчезла.

Около их садика протекал широкий ручей, который вращал колеса фабричных машин, сейчас, разумеется, бездействующих. Это был дикий, коварный ручеек: он не сверкал серебристой струей, как его горные собратья, хотя, подобно им, брал начало в глубине горы, в том месте, где лежали шахты. Сколько раз увлекал он в свою пучину беспечно игравших на его берегу детей, а кого не мог погубить, того старался напугать и замучить, будто бы в отместку людям за то, что они заставляли его работать для их заводов и фабрик. Его мутные, бурные волны выглядели неприветливыми в последних лучах заката, и еще более неприветливым было журчание. Он бурлил так насмешливо и злорадно, как будто там, в глубине, научился у подземного духа всем козням, какими тот опутывал людей, отнимавших у него сокровища, и похитил уже не одну юную жизнь. Что-то недоброе слышалось в его журчании и не радовало слуха молодого рудокопа, неподвижно глядевшего в воду, как будто прислушивавшегося к какому-то таинственному голосу.

Неизвестно, сколько времени он бы так просидел, если бы позади него не раздались шаги и перед ним не появилась Марта.

— Чего тебе? — спросил Ульрих, не отводя глаз от ручья.

— Я хотела посмотреть, где ты, Ульрих! — в голосе ее слышался испуг.

Ульрих пожал плечами.

— Где я? У тебя есть жених — заботься о нем, а меня оставь в покое!

— Карл уже ушел! — быстро ответила Марта, — он прекрасно знает, что с ним ничего не случится, если я поговорю с тобой.

Ульрих обернулся и взглянул на девушку: ему, очевидно, хотелось отогнать мысли, навеянные шумом ручья.

— Знаешь, Марта, то, что тебе позволяет Карл, позволит не всякий. Я бы не потерпел, чтобы меня так встречали. Ты не должна была принимать его предложения, если не любишь его.

Девушка упрямо отвернулась от него.

— Он знает это, — я ему это сказала еще тогда, когда он сватался; несмотря на это, он настаивал на своем. Я тут ничего не могу изменить, по крайней мере, теперь… может быть, научусь после свадьбы.

— Может быть, — в словах Ульриха слышалась глубокая и язвительная горечь. — Конечно, и после свадьбы постигают это… другие, по крайней мере; отчего же не научиться и тебе?

Он опять устремил взгляд на темную, манящую воду ручья, будто не в силах оторваться от нее, а она плескалась и шумела, словно нашептывая ему злые мысли. Марта стояла в нескольких шагах от него: невольный страх, который после «несчастья в шахте» отдалял от него всех, сковывал и ее. Несколько недель она не оставалась с ним наедине и вообще избегала всякого сближения, но сегодня прежняя любовь проснулась в ней и властно, почти против воли влекла ее к нему. Его нарочитое спокойствие не обмануло ее — она чувствовала, что скрывается за ним.

— Ты не можешь примириться с изменой товарищей? — тихо спросила она. — Но ведь еще половина за тебя, и Карл останется с тобой до последней минуты.

Ульрих презрительно улыбнулся.

— Сегодня половина, завтра останется четверть, а послезавтра… к чему это, Марта! Что же касается Лоренца, он и с самого начала не поддерживал этого. Он предан не делу, а лично мне, так как мы были друзьями, но и дружба наша скоро окончится. Ты слишком сильно завладела его сердцем, чтобы он мог искренно любить меня.

— Ульрих! — взволнованно воскликнула она.

— Что же, разве это может оскорблять тебя! Ведь ты не согласилась быть моей женой, когда я просил тебя об этом. Если бы ты согласилась тогда, многое теперь было бы иначе.

— Ничего не было бы иначе! — решительно сказала Марта. — Я не могла бы переносить того, что изо дня в день терпит Карл, и отношения между нами были бы такими, как сейчас у нас с Карлом, только вся тяжесть пришлась бы на меня. Твое сердце совсем не принадлежит мне, и твоя любовь целиком отдана другой.

В этих словах заключался горький упрек, но даже и этот намек не мог сегодня вывести из себя Ульриха. Он встал со скамьи и смотрел на окутанный сумраком парк, точно выискивал что-то между деревьями.

— Ты думаешь, что я мог бы найти ближе и лучше, если бы захотел поискать, — и ты права. Но этого не ищут, Марта! Это охватывает человека вдруг и держит его в своей власти до тех пор, пока он жив. Я испытал это! Я сильно огорчил тебя, девушка, но только теперь понял, насколько сильно. Поверь мне, над такой любовью нет благословения; от нее часто страдают больше, чем от ненависти.

Этими словами он как бы просил прощения. И как странно звучали они в устах Ульриха Гартмана, который обычно нисколько не заботился о том, огорчил ли он кого или нет что-то вовсе не свойственное его характеру, — тупая покорность судьбе и боль, но не дикая и страстная, а потому еще более потрясающая, — слышалось в его голосе. Марта забыла о своем страхе и приблизилась к нему.

— Что случилось, Ульрих? Ты сегодня такой странный, я тебя таким еще никогда не видела. Что с тобой?