Тот помолчал и не выдержал первым:

— И?

— Мы не смогли выйти к назначенному времени на линию атаки.

— Почему? — обер-лейтенант прекрасно знал причину, но хотел ее услышать от подполковника Тарасова.

— Почему, почему… Бригаду обложили.

— Мы?

— Вы. Егеря и СС. Обложили так, что мы с трудом прорвались из кольца.

— Понятно… — фон Вальдерзее тяжело потянулся. — На это мы и рассчитывали, герр Тарасов. Жаль, что не просчитали ваш фанатизм.

— Не понял? — удивился подполковник.

— По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.

Тарасов пожал плечами:

— Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.

Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку…

— Терпите, товарищ подполковник… ещё минуточку… — военврач третьего ранга Леонид Живаго мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.

Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам — рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое… Полшага до заражения.

А что делать, если бинтов нет уже как три дня, а рану перебинтовать надо?

— Терпите, товарищ подполковник…

Тарасов тихо заматерился, когда санинструктор стал аккуратно отдирать кусочки ватного тампона от раны.

— Сейчас… Сейчас… — медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.

— Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! — успокаивающе сказал санинструктор.

— А жрешь откуда? — грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.

— Да я уж три дня не жрал, — не волнуйтесь! — машинально ответил тот. — Вот! Все готово!

Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.

— Вы ей старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А ещё вот что… Вы это… Как по-лёгонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-Богу!

— Прорвемся, — перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастёрки свитер. — Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?

Медик вздохнул:

— А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?

Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.

— Остальные как? — спросил он медика.

— Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А ещё лучше — эвакуация.

Потом подошёл чуть ближе и сказал уже шёпотом:

— Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали…

На лице Тарасова заиграли желваки.

Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.

— Немцы! — закричали сразу со всех сторон.

— Твою же мать… — ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.

Немцы били по большой поляне из своих батальонных миномётов, не жалея боеприпасов.

Тарасов перебегал с место на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из миномётов.

До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.

— Вот же, сволочное твоё счастье еврейское… — ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.

— Ефимыч, — заорал Гриншпун на ухо командиру. — Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!

— Не ори, не глухой, — зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. — Что там Шишкин надумал?

Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова прикрывая его ещё одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:

— Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?

— Шишкин…

Грохот миномётного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем, свист страшнее. От миномёта не понятно — куда упадет мина. Каждая кажется твоей.

— Да слезь ты, — яростно спихнул особиста с себя Тарасов.

Тот молча и как-то вяло сполз с него.

— Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!

Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.

Тот оглянулся.

Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба больше не было. А на его месте дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.

Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.

Жаль, не помогло.

— Малеев жив? — задал сам себе глупый вопрос Тарасов.

А потом ответил сам же себе:

— Бригада! А ну вперёд, за мной!

И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым миномётных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие миномётчики.

Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.

Редко кто бывает в апрельском лесу.

Март уже не наращивает наст за ночь, а май ещё не растопил остатки зимы.

Снег ещё глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.

Птицы радостно кричат — а как же! сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.

Но это обычно. Когда нет войны.

А когда война — птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше — кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.

Молодой медведь — да какой там медведь? Так, медвежонка, всего первую зиму отночевавший — сидел и бережно баюкал правую переднюю лапу, висящую на сухожилиях.

Баюкал и плакал. Слезы на его морде смешивались с кровью — такой же красной, как у человеков. Морда была глубоко поцарапана осколками какой-то круглой железной штуки, на которую медвежонка ненароком наступил. Он раскачивался из стороны в сторону и время от времени взревывал, словно жалуясь небу на боль.

Вдруг он почуял чужой запах. Страшный какой-то запах. Не медвежий. Он привстал, но тут же снова присел. Голова у медведя кружилась от боли и потери крови. Он попытался зарычать, но у него не очень получилось, потому что запах стал ещё сильнее. Из ельника вышло двуногое существо белого цвета. Существо что-то залопотало, громко забухтело и сняло с плеча какую-то палку. Медведь снова попытался встать — страх и злость придали ему сил. Но существо не испугалось оскаленной пасти зверя. Оно замахало лапой и из кустов вышли ещё трое таких же. Тоже с палками в руках. От них пахло очень плохо. Как от той круглой штуки, которая сделала больно его лапе.

Первый поднял палку, приложил к плечу.

Медвежонка пошёл навстречу существу, стараясь напугать его молодыми зубами. Лапу он все так же баюкал. Было больно.

Вдруг откуда-то слева что-то громыхнуло, у существа разлетелась голова, в воздухе запахло кровью и…

И мишка, смешно ковыляя на правую лапу, побежал дальше, дальше вдаль, до безумия, до расстройства живота, боясь всего на свете, а особенно этих существ, раскидавших по лесу боль, смерть и страх.

Мишка так и не узнал, что все, кто его напугал упали убитыми на прогалинке, смешав свою кровь с его. Он пробежал всего лишь сто метров и подорвался на мине снова. На этот раз — смертельно.

А ещё через полчаса трое десантников, с лихорадочно блестевшими глазами, свежевали тушу молодого медведя.