Эффект, произведенный на распорядителей Игр, был мгновенным и принесшим мне удовлетворение. Несколько из них выдают небольшие вскрики. Другие выпускают из рук бокалы, которые разбиваются, музыкально звеня, об пол. Двое, похоже, рассматривают вариант обморока. Но все, очевидно, шокированы.

Теперь Хевенсби обратил на меня внимание. Он смотрит на меня, пока сок от персика, который он раздавил в руке, бежит по его пальцам. Затем он откашливается и произносит:

— Можете идти, мисс Эвердин.

Я делаю почтительный поклон и разворачиваюсь, чтобы уйти, но в последний момент не могу устоять и бросаю контейнер с ягодами через плечо. Я могу слышать, как его содержимое попадает в манекен, в то время как еще пара бокалов разбивается. Когда двери лифта закрываются за мной, я вижу, что никто не сдвинулся с места.

Думаю, я их все-таки удивила. Это было опрометчиво, опасно, и, без сомнения, я заплачу за это десятки раз. Но в данный момент я чувствую что-то очень похожее на восторг и позволяю себе смаковать его.

Я хочу немедленно найти Хеймитча и рассказать ему о своем показе, но вокруг нет никого. Я полагаю, что все готовятся к обеду, и решаю пойти принять душ, так как мои руки все в соке. Пока я стою под водой, я начинаю задумываться, был ли здравый смысл в моем поступке. Вопрос, который теперь всегда должен быть моим гидом: «Поможет ли это Питу остаться в живых?» Косвенно не поможет. То, что случается на тренировке, очень конфиденциально, поэтому им нет смысла принимать какие-то меры, чтобы наказать меня, если никто не будет знать о моем нарушении. На самом деле в прошлом году я вообще была вознаграждена за свою нахальность. Но это преступление все же совсем другое. Если распорядители Игр рассержены, они могут решить наказать меня на арене, и Пит, вероятно, тоже попадет под линию огня. Наверно, это было слишком импульсивно. И все же… Я не могу извиниться за то, что сделала это.

Когда мы все собираемся на обед, я замечаю, что руки Пита немного в пятнах разных цветов, даже притом, что волосы у него еще влажные от купания. Наверно, он все-таки, в конце концов замаскировался. Как только подают суп, Хеймитч переходит к проблеме, занимающей умы всех присутствующих.

— Ну, так, как прошли ваши индивидуальные показы?

Я переглядываюсь с Питом. Так или иначе, я не тороплюсь перевести то, что я сделала, в слова. В спокойствии столовой это кажется уж очень экстремальным.

— Ты первый, — говорю я Питу. — Ты, должно быть, сделал что-то действительно необычное, мне пришлось ждать в течение сорока минут, прежде чем войти.

Пит, кажется, охвачен тем же самым нежеланием говорить, которое испытываю я.

— Ну, ладно… Я сделал что-то вроде камуфляжа, как ты и предложила, — говорит он. — Ну, не совсем камуфляж… Я имею в виду, я использовал краски.

— Для чего? — спрашивает Порция.

Я вспоминаю, насколько раздражены были распорядители Игр, когда я зашла на свой показ. Запах чистящего средства. Мат, лежащий в центре зала. Может, он скрывал что-то, что у них не получилось отмыть?

— Ты нарисовал что-то, не так ли? Картину.

— Ты видела ее? — спрашивает Пит.

— Нет. Они сделали все, чтобы скрыть ее, — отвечаю я.

— Ну, так обычно и бывает. Они не могут сообщать другим, что сделал трибут, — говорит Эффи беззаботно. — Что ты нарисовал, Пит? — Она выглядит немного загадочной. — Это было изображение Китнисс?

— Зачем ему рисовать меня, Эффи? — спрашиваю я раздраженно.

— Чтобы показать, что он собирается сделать все, чтобы защитить тебя. Это то, что все в Капитолии ожидают, так или иначе. Разве он не вызвался добровольцем, чтобы пойти с тобой? — говорит Эффи так, словно это самая очевидная вещь в мире.

— Вообще-то, я нарисовал Руту, — произносит Пит. — То, как она выглядела после того, как Китнисс покрыла ее цветами.

За столом длинная пауза, пока все переваривают это.

— И чего именно ты пытался этим добиться? — спрашивает Хеймитч очень сдержанным голосом.

— Я не уверен. Я только хотел, чтобы они почувствовали ответственность, пусть даже на мгновение, — говорит Пит. — За то, что убили маленькую девочку.

— Это ужасно. — Эффи выглядит так, словно собирается заплакать. — Такие мысли… Это запрещено, Пит. Совершенно. Ты просто навлечешь еще большие неприятности на себя и Китнисс.

— Я вынужден согласиться с Эффи в этом вопросе, — произносит Хеймитч. Порция и Цинна по-прежнему молчат, но их лица очень серьезны. Конечно, они правы. Но, даже несмотря на то, что я сильно переживаю из-за этого, я думаю, что то, что он сделал, удивительно.

— Полагаю, это не самое подходящее время упоминать о том, что я подвесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крэйна, — говорю я. Это производит должный эффект. После мгновения неверия, все неодобрение в комнате обрушивается на меня, как тонна кирпичей.

— Ты… повесила… Сенеку Крэйна? — спрашивает Цинна.

— Да. Я продемонстрировала свои новые умения повязывать узлы, а он, так или иначе, действительно закончил свою жизнь с петлей на шее.

— О, Китнисс, — произносит Эффи практически беззвучно. — Как ты вообще об этом узнала?

— А что, это тайна? Президент Сноу не показывал этого. На самом деле, он, казалось, стремился к тому, чтобы я узнала об этом, — говорю я. Эффи уходит из-за стола, прижав салфетку ко рту. — Ну вот, я расстроила Эффи. Надо было соврать и сказать, что я просто стреляла из лука.

— Складывается впечатление, что мы запланировали все это, — произносит Пит, посылая мне лишь намек улыбки.

— А вы не планировали? — спрашивает Порция. Ее пальцы нажимают на закрытые веки, словно она защищается от очень яркого света.

— Нет, — говорю я, смотря на Пита с новым чувством признательности. — Никто из нас даже не знал, что собирается делать, прежде чем оказался внутри.

— И, Хеймитч, — произносит Пит, — мы решили, что не хотим никаких других союзников на арене.

— Хорошо. Тогда я не буду ответственен за то, что кто-то из моих друзей убьет вас из-за вашей глупости, — говорит он.

— Это именно то, о чем мы думали, — произношу я.

Мы заканчиваем есть в тишине, но когда мы поднимаемся, чтобы отправиться в гостиную, Цинна обнимает меня рукой и прижимает к себе.

— Давай, пойдем смотреть на эти оценки.

Мы собираемся вокруг телевизора, и Эффи с красными глазами присоединяется к нам. Появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и оценки под их фотографиями. Высший балл — двенадцать. Как и следовало ожидать, высокие оценки у Кашмир, Глосса, Брута, Энобарии и Финника. У остальных от самых низких до средних.

— Они когда-нибудь давали ноль? — спрашиваю я.

— Нет, но все когда-нибудь бывает в первый раз.

И он оказывается прав. Потому что, когда мы с Питом получаем по двенадцать баллов каждый, попадая в историю Голодных Игр, никто из нас все же не празднует.

— Зачем они делают это? — спрашиваю я.

— Затем, чтобы у остальных не осталось никакого выбора, кроме как сделать вас своими целями, — решительно говорит Хеймитч. — Идите спать. У меня нет сил смотреть ни на кого из вас.

Пит провожает меня до моей комнаты в полной тишине, но прежде чем он сможет пожелать мне спокойной ночи, я обнимаю его и кладу голову ему на грудь. Он кладет руки мне на спину и прикасается щекой к моим волосам.

— Мне жаль, если я сделала все еще хуже, — говорю я.

— Не хуже, чем я. Зачем ты сделала это, так или иначе? — произносит он.

— Я не знаю. Может, чтобы показать им, что я больше чем пешка в их Играх? — отвечаю я.

Он немного смеется, без сомнения, вспоминая ночь перед Играми в прошлом году. Мы были на крыше, ни один из нас не мог уснуть. Пит сказал в тот момент кое-что об этом, но тогда я не поняла, о чем он. Зато поняла теперь.

— Я тоже, — отвечает он мне. — И я не говорю, что не буду пытаться. Отправить тебя домой, я имею в виду. Но если быть по-настоящему честным…

— Но если быть по-настоящему честным, ты считаешь, что президент Сноу выдал прямое распоряжение о том, чтобы они удостоверились, что мы в любом случае умрем на арене, — продолжаю я.

— Это приходило ко мне в голову, — произносит Пит.

Это приходило и ко мне голову. Неоднократно. Но в то же время, пока я знала, что никогда не смогу покинуть арену живой, я по-прежнему держалась за надежду, что Пит сможет. В конце концов, это не он вытащил ягоды, а я. Никто никогда не сомневался, что вызов, брошенный Питом, был побужден любовью. Так что, может быть, президент Сноу предпочтет оставить его в живых, сокрушенным и убитым горем, в качестве предупреждения для остальных.

— Но даже если это случится, все будут знать, что мы боролись, правильно? — спрашивает Пит.

— Все будут знать, — соглашаюсь я. И впервые я отдаляюсь от личной трагедии, которая снедала меня с тех пор, как объяви о Подавлении. Я вспоминаю старика, которого застрелили в Дистрикте-11, Бонни с Твил и все эти слухи о восстаниях. Да, все в дистриктах будут смотреть на меня и видеть, как я справляюсь со смертельным приговором, c последним актом превосходства президента Сноу. Они увидят некоторые знаки того, что их борьба не была напрасной. Если мне удастся показать, что я бросаю вызов Капитолию до конца, Капитолий убьет меня… но не мой дух. Какой способ может быть лучше, чтобы дать надежду мятежникам?

Прелесть этой идеи еще и в том, что мое решение сохранить Пита в живых за счет своей собственной жизни само по себе является актом неповиновения. Отказом играть в Голодные Игры по правилам Капитолия. Мой личный план действий полностью соответствует общественному. И если бы мне действительно удалось спасти Пита… с точки зрения революции это было бы идеально. Поэтому мертвой я буду полезнее. Они могут превратить меня в своего