времени с отторжением Русью Запада. Давно колебавшаяся между норманнами и кипчаками Русь повернулась к Востоку именно в XIII веке, и осуществил этот поворот Александр Невский, чья Посмертная судьба оказалась парадоксальной: ему выпало оберегать то, создания чего он не допуск При жизни.
Первые чаяния альдогов были явно связаны с Западом. Точных исторических свидетельств того, что известная экспедиция Биргера была предпринята с целью основания в дельте Невы города, не сохранилось, однако ж иными причинами этот поход объяснить затруднительно — грабить и захватывать в устье Ижоры было решительно нечего, а высаживаться там, имея целью захват любого из городов северо-западной Руси — решительно незачем. Так или иначе, попытка Биргера была сорвана стремительным ударом князя Александра. Причастность цвергов к этому событию не вызывает сомнения, однако происходящее в приневском краю уже вышло за рамки противоборства духов стихий. Пытаясь — и небезуспешно — воздействовать на среду руками людей, эти духи неизбежно и сами оказывались вовлечёнными в дела людские, в частности, в весьма сложные взаимоотношения между Русью и Западом.
Ещё одна — и отчасти удавшаяся — попытка основать на берегу Невы европейский город состоялась в 1300 году. Ландскрона, основанная шведами в устье Охты, вполне могла вырасти в задуманный альдогами охранительный город, но цверги не дремали, и Русь немедленно нанесла ответный удар. Ожесточённый штурм не увенчался успехом, но спустя год новгородцы захватили-таки Ландскрону — захватили и сожгли. В то время Русь категорически отвергала саму идею закладки города на Неве, доказательством чего является не только Уничтожение Ландскроны, но и закладка русской крепости на Ореховом острове: по условиям расположения эта крепость принципиально не могла превратиться на настоящий город по меньшей мере несколько столетий.
Ожесточение первых схваток сменилось длитильным затишьем. Русь победила Запад, низменность надолго оказалась под гегемонией Новгорода, а потом (возможно, именно по причине некоторой вестернизации последнего) Москвы. Идея города оказалась под спудом на три столетия, противоборство цвергов и альдогов перешло в астральную и стихийную сферы. С некоторым преимуществом цвергов: море продолжало свои набеги, и противопоставить им было нечего.
До тех пор, пока путаные отношения Руси с Западом снова не изменили обстановку. Вздумавши, видимо, «побить татар татарином» на манер Ильи Муромца, правители Третьего Рима в своей несказанной мудрости призвали шведов против поляков. В результате территория, облюбованная ещё Биргером, досталась Делагарди без единого выстрела. Что никоим образом не следует считать деянием альдогов: возможности духов местности в их воздействии на человека ограничены локусом обитания, а история не сохранила свидетельств посещения принев-ских земель кем-либо из особ, имевших возможность влиять на принятие решений такого уровня. Таким образом, кремлёвская политическая интрига вновь изменила баланс сил на берегах Невы.
Шведы, не ахти какие придумщики, не нашли ничего лучше, как вернуться к неосуществлённому плану трехвековой давности и порешили превратить в давно задуманный город притулившееся на месте злосчастной Ландскроны ничем не — примечательное сельцо Невское Устье. Каковой процесс и стал разворачиваться со вполне европейской предсказуемой основательностью: в 1623 году Ниен официально получил от короля права города. Город рос и развивался если не стремительно, то достаточно быстро, однако судьбы феерической ему ничто не сулило. И лишь XVIII век переменил всё и вся, переведя на совершенно иной уровень.
2 История
Противоречивое отношение Руси к Европе особенно ярко проявилось в XVII столетии. Некогда отгородившаяся от Запада полой ордынского халата (но беспрестанно на тот же Запад из-под означенной полы посматривавшая) страна возмечтала вернуться в Европу. Вернуться, само собой, с шумом и чтобы все видели. Всякого рода внутренние реформы — от заведения полков иноземного строя до постановки Пещного действа пред светлыми очами Алексея Михайловича — проходили на фоне нескончаемых попыток в Европу вломиться, выражавшихся в войнах то с поляками, то со свеями, а то и с теми, и с другими разом.
Побоище окончилось вничью, но изящная и романтическая мысль — завоевать кусочек Европы и таким манером вступить в европейцы — укоренилась во многих умах достаточно прочно. Ну а все остальное решили потрясающая энергия и необоримая сила воли Петра Алексеевича.
Примечательно, что ознаменовав конец XVII века началом Великой Северной войны, Пётр и думать не Юмал ни о каком городе на Неве. Городов с выходом дморю имелось более чем достаточно — и городов, заслуживавших внимания. Окажись Нарвский поход Удачным, сумей Пётр овладеть Нарвой, а затем, развив успех, Ригой и Ревелем — все обернулось бы по-другому. Но Нарвская катастрофа не оставила ему выбора. Путь в Европу пролегал по Неве.
Здесь-то и закручивается самая сложная интрига. Как уже указывалось, Пётр изначально не собирался основывать на Неве никаких городов, а Ниеншанц, благополучно существовавший на месте Разрушенного творения Торкеля Кнутсона, по-видимому, вызывал те же чувства, что и Ландскрона у новгородцев XIV века. Пометим, что и судьба их практически одинакова: Ландскрону срыли до основания, Ниеншанц разобрали, пустив его камни на строительство Петропавловской крепости и прочих сооружений.
Однако с осени 1702 года (взятие Нотебурга) до весны 1703 многое меняется. Длительное пребыва-ние на Ладоге и Неве не проходит даром: Пётр приходит к выводу о необходимости основания города, а очень скоро (в 1704 году) в письме к Меньшикову называет Санкт-Питербурх своей столицей.
Весьма сомнительно, чтобы альдоги смогли подчинить своей воле такого человека, как Пётр, — сие выше всяких мыслимых возможностей. Скорее, они просто подсказали ему способ осуществления его собственных чаяний.
Возник новый город на новом месте, и это событие сопровождалось колоссальным выплеском энергии, никак не сопоставимым по масштабам с имевшими место при закладке Ландскроны или Ниен-шанца, хотя сам город в первый год существования никоим образом Ниеншанца не превосходил. С момента возникновения город существует в союзе с рекой — Нева оберегала Санкт-Петербург, а Санкт-Петербург — Неву. Однако с момента возникновения жителям упорно навязывалось представление о Неве, как о враждебной силе. На приневских землях не бывает паводков, но то, что наводнения порождаются не рекой, а морем, было установлено сравнительно недавно, а большинству горожан неизвестно и по сей день.
Нельзя не упомянуть имеющиеся пророчества об основании Санкт-Петербурга: «О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга», предсказание Иоанна Латоциния и, пожалуй, важнейшее из всех — предречение святителя Митрофания Воронежского, связанное с перенесением в Санкт-Петербург чудотворной Казанской иконы. Во всех пророчествах смущает одно — ни единого текста, относящегося ко временам, предшествовавшим основанию города, не сохранилось, а предречение уже свершившегося особого дара не требует. Впрочем, даже если принять на веру все три, оттуда можно извлечь лишь сведения о том, что город будет заложен, город станет столицей, и что им, при соблюдении определённых условий, никогда не завладеет враг. Ни одно (!) пророчество не упоминало о способности города устоять перед разрушительной силой стихий. Об этом предстояло заботиться и альдогам, и жителям — совместно.
Каковой процесс и пошёл, причём на удивление гармонично. Создавая город — укрепления, храмы, хозяйственные постройки, жильё и все прочее, — строители Санкт-Петербурга тем самым сооружали целлы Genius loci. Обживая целлы, невские альдоги становились духами — хранителями города.
Первой петербургской целлой стала Петропавловская крепость, первоначально и представлявшая собой Санкт-Петербург как таковой. И по сей день крепость остаётся одной из самых совершенных обителей Genius loci. В связи с этим легенда об орле, якобы указавшем Петру место для строительства, представляется достаточно правдоподобной — именно в силу изначального неправдоподобия. Почитать, так, увидевши пресловутого орла, никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел или там коршун какой, а то ведь орёл. Один из первых гениев места Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. Главный вход в его великолепную целлу — Петровские ворота — украшает его же символ, выполненный Вассу. &
He существует каких-либо указаний на то, что Трезини, Миних, Леблон и другие первые, зодчие города, как, впрочем, и их последователи, имели хотя бы малейшее представление о принципах китайского учения фэн шуй или любой другой формы геомантии. Однако выдающиеся зодчие строили в полной гармонии с духами, видимо, улавливая их пожелания. Чему всячески препятствовали цверги.
Пётр заложил город, нарёк его, вложил в него свою душу, но в известном смысле Санкт-Петербург
