«Скоро осень, за окнами август… Хрен вам, а не ностальгически-романтический медовый месяц на берегу реки детства. И чтобы жизнь мёдом не казалась, идите-ка растапливайте печь».

Снова громыхнуло, но деликатнее, глуше. Ветер зашумел верхушками сосен, хлопнул резко полузакрытой рамой и погнал лиловые сполохи дальше.

Гроза уходила прочь.

— Правильно, завтра докуем. — Лена улыбнулась во сне, перевернулась на спину, открыв глаза, и крепко прижалась к Тиму. — Расслабься, тебе все это снится.

В кои-то веки они выбрались на дачу к Лене — подышать воздухом детства, побродить, взявшись за руки, по берегам сонной Оредежи и вот — низкая облачность, осадки по колено, промозглая не по сезону свежесть вечером. Гроза в начале мая это, может, и хорошо, а вот весь август напролёт — сыровато для ног и утомительно для души. Приходилось днями, на радость Тихону, ловить на удочку пескарей, искать моховики и красненькие в лесу или самозабвенно сплетаться в объятиях под стук барабанящего по крыше дождя. Однако одной любовью сыт не будешь — после баловства Лена шла на кухню возиться с керосинкой, Тим садился поближе к свету и с видом академика на отдыхе листал какую-нибудь заумную книжонку.

В июне он прибился на практику к смежникам археологам, провёл полтора месяца в поле на раскопках гнездовских курганов под Смоленском и в душе начал считать себя заправским археологом. Теперь его идеалом, объектом преклонения и подражания стал Игнатий Стелецкий, прославившийся исследованиями подземной Москвы. Вот кто истинный учёный, положивший всю свою жизнь на алтарь науки. Не какая- нибудь там кабинетная крыса, вроде папочки-академика!

Управившись, Лена звала его за стол, накрываемый обычно на веранде, затем они сражались то в шахматы, то в шашки, то в подкидного дурака, разговаривали ни о чем и снова шли сплетаться в неистовых объятиях…

А запевала-дождь все барабанил и барабанил по крыше. Словом, как-то монотонно, невесело было в просторном доме с запущенным яблоневым садом, построенном, если верить Лене, ещё во времена молодости её бабушки-колдуньи.

Вечерами она топила круглую железную печурку, подолгу сидела у раскрытой дверцы, глядела в огонь, и его неверные отблески плясали в её бездонных глазах.

А Тим, отложив книгу, глядел на неё. И все не мог наглядеться, растягивая мгновения, чище и прекраснее которых — он знал это наверняка — в жизни его уже не будет.

— Никогда… — чуть слышно прошептал он. Но она услышала, вопросительно повернула голову. Тень пламени переметнулась на щеку, волшебство истаяло.

— Ленка… — сказал он тихо. — Ленка… Я хочу быть с тобой… Я люблю тебя, я не могу без тебя… Выходи за меня. Я понимаю, я пока ещё никто, мальчишка…

— Мальчишка… — задумчиво повторила она. — вот именно… Сколько тебе лет?

Тим вскинулся.

— Двадцать один! И что?!

— А мне — двадцать семь скоро. Через десяток лет я буду весить центнер. Как мамочка. А ты — красивый тридцатилетний доцент — будешь стыдиться меня и изменять направо-налево со смазливыми студенточками. Мерси!

Она засмеялась, мелодично, как китайский колокольчик, смехом своим разряжая взрывоопасную ситуацию.

Он засмеялся вместе с ней, легко встал, играючи взял на руки будущий центнер, завалил на продавленный диван и младым вампиром впился в её пухлые алые губы…

Но в этот вечер что-то лопнуло между ними.

Невозвратно, как лопается гитарная струна.

Оба почувствовали это — и оба не подали виду… И вот медовая ностальгия закончилась. Тим довёз до места жительства кота в лукошке, трогательно попрощался с Леной и почему-то с лёгким сердцем отправился домой. Знать бы ему, какая там собиралась буря…

Зинаида Дмитриевна в выходном халате налила ему чай, придвинула тарелку с бутербродами, села рядом. В полнейшем гробовом молчании. Тиму, хоть и был он изрядно голоден, кусок в горло не полез.

— Мам, случилось что? — встревоженно спросил он.

Выдержав паузу, сделавшую бы честь Вере Комиссаржевской, Зинаида Дмитриевна с трагическими модуляциями произнесла:

— И он ещё спрашивает! Примерный сын, добрый сын!.. Отец!

На кухню со зловещим видом выплыл академик Метельский.

— Папа, привет! Я и не знал, что ты дома…

Не говоря ни слова, Антон Корнеевич хлопнул о стол книжкой в красной обложке.

— Что это? Я спрашиваю, что это такое?!

— Это? — Тим поднял на отца удивлённый взгляд. — Это «Мастер и Маргарита».

— Это книга антисоветского издательства «Посев», найденная матерью в твоём столе, когда она прибирала у тебя в комнате, — отчеканил Антон Корнеевич.

— Никто не просил её лазать в мой стол! — выкрикнул Тим. — Это моё дело, что я там держу!

— Ах, дело! — Отец побагровел. — По такому делу недолго и на Колыму загреметь!.. А если бы эту антисоветчину нашли в моем доме, в доме академика Метельского?! Ты не подумал, что это могла быть спланированная провокация против меня? От кого ты получил это издание?

— Вообще-то я не обязан говорить, но если на то пошло — Лёвка подарил, Напал. Перед отъездом.

— Так я и знал! Какому-то диссидентствующему жиду дали задание меня скомпрометировать, а за это выпустили из страны!

— Господи, отец, да что с тобой? Кому это надо?

— Кому? — Метельский горько усмехнулся. — Моим недругам, завистникам, интриганам… Которые хотят отобрать у меня кафедру, вычеркнуть из списка на квартиру в академическом доме!

— А эту пакость, что ты притащил в дом, я немедленно сожгу! — гордо пообещала Зинаида Дмитриевна. — Я не позволю тебе порочить доброе имя отца!

— Ты позоришь род Метельских! — с пафосом произнёс Антон Корнеевич и манерно, театральным жестом указал на дверь. — Иди откуда пришёл!

Тим хотел было что-то заорать в ответ, но сдержался, молча развернулся и так хлопнул дверью, что из квартиры напротив высунулся сосед, респектабельный, в очках и с трубкой в зубах.

Тим вихрем слетел вниз по лестнице, пробкой вывинтился из подъезда и некоторое время шёл без мыслей, на автомате, куда глаза глядят. Было обидно, до слез жалко книги и — голодно.

У метро, после двух пирожков с мясом и трех с морковью, двух стаканов газировки и выкуренной «Примы» ситуация показалась Тиму не такой уж и безнадёжной. Он набрал номер Лены — ау май лав выручай. Странно, но той, несмотря на воскресенье, дома не оказалось. Тэкс. У Юрки Ефименкова было постоянно занято, видимо, плохо лежала трубка. А книжка с телефонами прочих друзей-приятелей осталась дома. И Тим, особо не раздумывая, подался к Андрону.

Слава Богу, тот оказался дома, с тщанием красил в жёлтое массивные входные двери.

— А, здорово, — обрадовался он, опустил макитру и участливо посмотрел на Тима. — Что-то, брат, не выглядишь ты посвежевшим и вообще сбледанул с лица. Горячая телка попалась? Ладно, дадим сейчас последний штрих и будем тебя откармливать. Кстати, как тебе колер, впечатляет?

Он окончательно выжелтил двери, полюбовался на работу и, подхватив ведро, повёл Тима прямиком к столу.

— Будь как дома, брат. Сейчас картошки поставим, «уху камчатскую» откроем, за пивком рванём. Захочешь, ещё пельмени есть, пожарим в шесть секунд. Надо, надо тебя поправлять.

Так и поступили. Собственно, хлопотал Андрон — варил картошку в мундире, бегал с бидоном к ларьку, жарил каменно-твёрдые, будто вылепленные из гипса, «останкинские». Тим же сидел, не шевелясь, в странном оцепенении и слышал, как у радио рассказывали о белом медвежонке, из которого ничего уже путного не вырастет. Экипаж атомного ледокола «Арктика» напоил его допьяна спиртом со сгущёнкой, лыка не вяжущего взял на борт, а по прибытии в Ленинград подарил зоопарку. Новосёл получил имя Миша, быстро освоился в новых условиях и чувствует себя как дома. Плещется в тёплой луже вместо Северного Ледовитого и жрёт казённую пайку взамен парной нерпы…