Куприяныча ещё с обеда вызвали к больной, а Трофимов, намывшись в баньке, отправился к забаве, весёлой и безотказной лопарской вдове. Тошно в одиночку томиться в избе. А Хорст и не стал, надумал заглянуть-таки к тётке Дарье, даром, что ли, приглашали. Тем более путь хорошо знаком, вдоль прозрачного ручья, мимо вековых, в серых бородах лишайников елей, по пологому, сплошь пронзённому корнями склону. Главное только — не шуметь, а то выйдет из чащи хозяин Мец, чёрный, мохнатый, с длинным хвостом, да и устроит какую-нибудь неприятность… Пожив здесь, Хорст проникся уверенностью, что во всей этой чертовщине есть рациональное зерно: то ли непознанные силы природы, то ли загадки психики. Как ни назови, объяснение одно — духи. Те самые, которые так любят его и потому, если верить шаману, не уходят. Так, занятый своими мыслями, Хорст шагал по чуть заметной тропке, и та скоро привела его в лесистую лощинку, где и притулилась деревня Поселение. Домов с полёта, чуть ли не половина заброшенные, бесхозные.

Тётка Дарья обреталась на отшибе, по соседству со столетними елями. Тут же неподалёку стоял заброшенный одноногий саамский лабаз — полуразвалившимся чёрным от непогод скворечником. На драной крыше его сидело вороньё, скучающе посматривало на приближающегося двуногого. А вот немецкая овчарка, что выскочила из-под крыльца, отреагировала бурно — с рычанием, бряцаньем цепью, оскаленной слюнявой пастью.

Хорст непроизвольно отшатнулся, а дверь тем временем открылась, и на пороге появился человек в подштанниках.

— Рекс, твою мать! Пиль! Тубо! Взять! Такую мать! Заметив Хорста, он вытянулся и браво отрапортовал, перекрывая собачий рык:

— Смирно! Равнение налева! Товарищ генерал, во вверенном мне бараке все укомплектовано! Смело мы в бой пойдём за власть Советов! Эх, дорогой ты наш товарищ Волобуев…

Это был отставной конвоец-старшина тётки-Дарьин сожитель-постоялец, пьяный до изумления, в подштанниках с завязками. Пошатываясь, он ел Хорста слезящимися глазами, придурочно улыбался и из последних сил держал за цепь беснующегося кобеля.

— Ктой-то тут? Что за ор? — На шум высунулась тётка Дарья, и голос её из начальственно-командного сразу сделался ласковым. — Ой, гости дорогие, Епифан батькович! Вот уважил так уважил!

— Это же наш начальник политотдела, сам то-рищ Волобуев! — попробовал было возмутиться конвоец, но Дарья вдаваться в подробности не стала, быстренько навела порядок. Загнала овчарку под крыльцо, сожителя с глаз долой, отсыпаться, и с криками: — Нюра, Нюра, кто пришёл-то к нам! — принялась сноровисто накрывать на стол.

Сёмга, лососина, оленина, бобрятина, солёные грибы, икра, сквашенная особым образом, ядрёно пахнущая гдухарятина. Духовитый, для своих, двойного гона самогон. Прозрачный как слеза, нежно отливающий янтарём. Да, хорошо жила тётка Дарья, не бедствовала: половицы покрыты краской, в окнах стекла хорошие, на рамах шпингалеты железные, колосники и печные дверки чугунные. Не изба — дворец.

— Здрасьте вам… — Из дальнего покоя вышла Анна, дочка тётки Дарьи, опустив глаза, устроилась на лавке, глянула на гостя равнодушно, словно те вороны на лабазе.

Хорст её уже видел пару раз — так, ничего особенного, ни рыба ни мясо, нос картофелиной. Без изюминки девушка, без изюминки. На любителя.

— Прошу, Епифан батькович, к столу. — Мигом управившись, Дарья раскраснелась, утёрла вспотевшее лицо и с улыбочкой усадила Хорста на почётное место. — Чем богаты, тем и рады. Как раз время ужинать.

Стол был на карельский манер, на длинных и широких полозьях, чтобы сподручнее было двигать по избе во время выпечки хлеба или мытья полов и стен. Сейчас же он стоял в красном углу, вот только икон за спиной Хорста что-то не наблюдалось. В пришествие Христа здесь не верили, так же как и в непорочное зачатие. А ели много, смачно и в охотку, даже Нюра повеселела и занялась с энтузиазмом жареным бобром. Не гнушалась она и самогончика, чокалась наравне со всеми. И не раз, и не два, и не три… А рюмок здесь не признавали. В общем, съедено и выпито было сильно, что развернулась душа и потянуло на разговор!

— Вот я, Епифан батькович, все давно хочу тебя спросить. — Дарья отставила глухаря и трепетно, с чувством стала наливать всем по новой. — Ты вот хоть и нашенский генерал, а нет ли у тебя случаем сродственника в Германии? Я ведь не так, не с пустого места спрашиваю. — Как-то затуманившись, она встала, сотрясая пол, прошествовала к комоду. — Шибко ты машешь на фрица одного, ох и ладный же был мужик, всем мужикам мужик. — Она с грохотом выдвинула ящик, порылась, пошелестела в бумагах и вытащила пожелтевшее фото. — Весёлый был, все пел — ах, танненбаум, ах, танненбаум! А уж по женской-то части ловок был, дьявол, словно мысли читал!..

С фотографии на Хорста смотрел отец. Могучий, в шлеме нибелунгов, он словно изваяние покоился в седле, держа огромный, весом в пуд железный щит с изображением свастики. Сразу же Хорсту вспомнился рокот трибун, тонкое благоухание роз, исходящее от матери, свой детский, доходящий до самозабвения восторг. Он почувствовал холод руки Магды Геббельс, услышал её негромкий, чуть насмешливый голос: «Да, Хорстхен, да, это твой отец». Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Он больше никогда не видел своего отца одетым нибелунгом — в основном в чёрном однопогонном мундире, перетянутом портупеей, и фуражке с высокой тульёй, эмблема — серебряный тотенкопф, мёртвая голова. И часто в обществе огромного чернобородого человека с мефистофилевским взглядом — мать говорила, что это доктор Вольфрам Сивере, начальник засекреченного института, и что они вместе с папой ищут какие-то древние сокровища. И вот — напоминает о нем сквозь года. Выцветшее, пожелтевшее, с Смятым уголком и надписью по-немецки: «Дорогой Дарьюшке, самой темпераментной женщине из всех, что я знал. А знал я немало. Зигфрид». Хорст с трудом проглотил липкий ком в горле.

— Как он умер? Когда?

— Утоп. — Дарья, бережно пряча фото, всхлипнула, и по щеке её румяной покатилась пьяная слеза. — И катер ихний утоп, и гидраераплан, и палатки все посмывало в озеро. Аккурат перед войной. Говорила ведь я ему — не езжай на Костяной, плохо будет. С этим, как его, Пьегом-Ламаем [6] шутки не шутят. Как же, послушает он, такой-то орёл. — В голосе Дарьи послышалась гордость, слезы моментально, будто были из чистого спирта, испарились. — Ты не думай, Епифан батькович, что раз мы люди северные, дремучие, так нам и вспомнить нечего.

Она вновь продефилировала к комоду и, покопавшись, извлекла книгу, при виде которой Хорст мигом протрезвел: это был «Доктор Чёрный», сочинение А. В. Барченко. Точь-в-точь такой же, как у шамана. Мало того, с размашистой дарственной надписью на титульном листе: «Дарье Лемеховой, моей музе, вдохновительнице и утешительнице, с любовью от автора. Кольский п-ов. 1922-ой год. А. В. Барченко».

Ну день сюрпризов! А Дарья между тем налила в одиночку, тяпнула и с усмешкой Клеопатры посмотрела на Хорста.

— Вот, профессор столичный нами не побрезговал, даром что совсем девчонкой была. Ласточкой звал, душенькой, коленки целовал и все такое прочее… Потому как была не жеманница какая затхлая, много о себе не понимала. Ты-то, кобылища, когда за ум возьмёшься, с сокровищем своим расстанешься. — С внезапной яростью, рождённой самогонкой, она сурово глянула на дочь и вдруг что было сил ударила рукой об стол, так что подскочила с бряканьем посуда. — Где наследники, я тебя спрашиваю, внуки где? Кому это все? — Рука её оторвалась от стола и сделала мощное кругообразное движение. — Советской власти? Уполномоченному, суке? А?

Дочка мирно уписывала варенье — какие могут быть ответы с набитым ртом.

— Странно, — нарушил затянувшуюся паузу Хорст. — И у шамана есть такая же. Вы что же, может, знали того?

В самую точку попал.

— Знала ли этого шаманского пса? — Праведный материнский гнев нашёл-таки достойную цель. — Да через эту образину патлатую вся моя жизнь, можно сказать, пошла сикось-накось. Мы больше года с ним были в экспедиции. Он проводником, я кашеваром, что делить-то? Ладили. А потом Лександр Васильич, то есть товарищ Барченко, то ли откопал чего, то ли узнал, и проклятый тот шаман все его бумаги отвёз на Костяной, к Шаман-ели, под охрану духов. Так и сказал: «Не вашего ума дело. Не пришло ещё время». А на Лександру Васильича навёл заклятие-морок, мол, забудь все, что знал, не твоё. Ну тот и забыл — и что