сказке, потому что в третий раз он еще будет дураком, а вот с четвертого – полным идиотом.
– А вы идите без номерка, – сказала ему Аня, принимая канареечное пальто, успевшее за эти дни слегка потускнеть, и поглядела на Иеронима, как сестра милосердия. – Я вас хорошо запомнила и… пальто.
– Пусть он номер себе на лбу напишет, – встряла Нина Петровна. – Вы случайно не коллекционируете номерки, молодой человек? А то мне Елизавета Павловна из Русского музея рассказывала, что есть в Петербурге один такой коллекционер. Ходит по всем заведениям и номерки уносит для коллекции. Страсть какая! Не напасешься же на всех. Бедная Россия! Один номерки от пальто коллекционирует, другой – нефтяные вышки…
– Вы, случайно, не коллекционер? – спросила Аня под жужжание Нины Петровны.
– Коллекционер, – согласился Иероним, но, увидев легкое замешательство у собеседницы, тут же добавил: – Только номерки я не коллекционирую. Я коллекционирую… ваши взгляды и улыбки.
Иероним невольно поморщился от сказанной пошлости. Но он давно жил среди людей и хорошо понимал, что без пошлостей, банальностей не бывает отношений между мужчиной и женщиной. Полученный Анин взгляд мог стать гордостью коллекции. Неужели, она действительно принимала его за рассеянного идиота и ни о чем не догадывалась?
– Показывает мне номерок, – продолжала что-то рассказывать Нина Петровна, – а он у него на пальце застрял. Палец такой у него большущий, что намертво засел. Как он так умудрился насадить, ума не приложу! Говорит, во время спектакля очень разволновался, крутил, крутил, да вот и накрутил себе… Но куртку я ему не дала. Он ведь так и с номерком уйдет, и с одеждой. Вызвали МЧС, они номерок перепиливали, а как перепилили, я ему куртку вернула. Мне чужого добра не надо…
Лонгин предложил Ане проводить ее после работы, и она согласилась.
– А то ведь действительно номерков не напасешься, – сказала она.
– Хорошо, что вы работаете не в ювелирном магазине или винно-водочном отделе. Я бы тогда разорился или спился.
Они шли в сторону Васильевского, постоянно отклоняясь от маршрута. Мужчина и девушка странно смотрелись вместе. Он в широком пальто лимонного цвета, от одного взгляда на которое сводило челюсти и возникала оскомина. Она в облегающей курточке и джинсах. Он много говорил, широко жестикулировал, вздымались полы его пальто, как тога у древнеримского сенатора. Она больше слушала, осторожно обходила лужи и с ужасом наблюдала, как его светлое пальто постепенно становится пегим снизу.
Иероним никогда еще не испытывал такого вдохновения рассказчика. Ему казалось, что ее темные глаза ждут от него таинственных, мистических историй. Он рассказывал, стремясь зажечь в них огонь интереса к Петербургу, к искусству, к нему самому, Иерониму Лонгину, в первую очередь. Он был сейчас похож на первобытного дикаря, добывающего огонь, только не из сухой деревяшки или кусков кремния, а из души этой едва знакомой девушки. Он радовался этим первым искоркам в ее глазах и тихонько поддерживал еще слабое пламя, надеясь, что сможет перенести его в домашний очаг, чтобы потом поддерживать всю свою жизнь.
С Дворцового моста он показал родное ему здание Академии художеств. Он говорил, что это первое здание классицизма в Петербурге, скромное, спокойное, деловитое. Оно возводилось в те времена, когда на берегах Невы царствовал безраздельно блистательнейший, изящнейший, сладкий стиль Растрелли – барокко. Петербург принял новый архитектурный стиль не сразу. Полный недоверия и подозрения, город, как всегда, упорствовал. То ростом цен, то перерасходом средств, то чиновничьими проверками, он всячески препятствовал строительству. Архитектор здания и первый директор Академии Александр Филиппович Кокоринов, издерганный, измученный, умер, так и не достроив его до конца. Говорили под большим секретом, что он повесился на чердаке Академии.
До сих пор по ночам слышатся в коридорах здания странные звуки. Призрак директора бродит по лестницам и перекрытиям дома, незавершенная идея не дает ему покоя.
– А вы сами слышали этого призрака? – спросила Аня.
Иероним кивнул головой, выдержал паузу, за которую они прошли еще немного по мосту. С двумя своими однокурсниками студент Лонгин никак не мог сдать зачет по теории композиции. «Железный старик» Артамонов мучил их, как закоренелых еретиков, постепенно применяя все новые и новые орудия пыток. Теряя терпение и почти сознание, Иероним выкрикнул: «Искусство хорошо компоновать – это не более, чем искусство хорошо разнообразить!» Он хотел этим уколоть профессора, но игла оказалась китайской, лечебной. Иероним в горячке повторил слова какого-то классика и пролил бальзам на заржавелую душу «железного старика» Артамонова. Лонгин получил зачет и вышел в коридор, слегка пошатываясь.
Такая тишина бывает только в огромных, старинных зданиях, где никто никогда не жил. Эту тишину называют иногда высокой или звенящей. Статья в энциклопедии о ней, будь она когда-нибудь написана, гласила бы, что в природе такая тишина не встречается. И вдруг над головой Иеронима скрипнуло перекрытие, потом он ясно различил тяжелую поступь старческих ног и, как показалось ему, стук трости с металлическим наконечником. Кто-то ворчал по-стариковски, иногда кашлял и ныл, словно от боли. Эти звуки постепенно продвигались к лестнице. Куда он двинется дальше? Наверх или вниз? Шаги стали слышнее, с лестницы потянуло сырым сквозняком, пахнуло погребом. Призрак спускался. Иероним, понимая, что ведет себя, как идиот, на всякий случай подошел к дверям аудитории, из которой только что выскочил с таким облегчением и зачетной книжкой в руках. Чем слышнее были приближающиеся шаги, тем выше поднималась его рука к дверной ручке. Когда же возникла последняя пауза, и Иероним понял, что в следующий миг призрак появится в коридоре, ручка дрогнула, и вышли такие же измученные приятели, правда, без зачетов.
– И вы не увидели призрака? – изумилась Аня.
– Нет.
– И больше не слышали его шагов?
– Ни разу.
– А если бы он появился перед вами, – спросила Аня, отдергивая руку от холодных и мокрых перил Дворцового моста, – что бы вы сделали?
– Не знаю, – Иероним ответил не сразу. – Нет, не знаю. А вы, Аня?
– Я бы спросила его, – ответила девушка.
– О чем?
– О разном. О том, бессмертна ли душа? И если она продолжает жить, то знает ли об этом, сознает ли себя? А вы как думаете?
Иероним не сразу понял, что последний вопрос обращен к нему, а не к призраку.
– Я думаю, Аня, что душа человеческая только на пути к бессмертию. Надо еще очень много сделать, много приложить ума, таланта, чтобы вырваться из мрака, вознестись над пропастью, которая нас ожидает. Вот тогда душа будет бессмертна и осознает это. Здание бессмертия надо строить, как Кокоринову и Деламоту Академию художеств. Христос выполнил гениальный проект, заложил фундамент, выполнил «нулевой» цикл работ. Теперь настала наша работа, работа подрядчиков бессмертия.
– И моя тоже? – спросила Аня, заглядывая Иерониму в глаза под широкими черными полями.
– И моя, и ваша, – ответил он, видя отраженные в ее зрачках огни Дворцовой и Адмиралтейской набережных.
– Вы, конечно, себя относите к генподрядчикам? – это было первое ироничное замечание, которое он услышал от Ани, из тех, что будут впоследствии доставлять ему столько веселых минут и вызывать столько же приступов раздражения.
– Даже не к субподрядчикам, – засмеялся Иероним. – Я только подсобный рабочий. Самый неквалифицированный и самый малооплачиваемый труд.
– А я так и вовсе экскурсантка, ротозей, – вздохнула Аня и тут же добавила серьезно: – Только не строим ли мы опять Вавилонскую башню? Вот в чем вопрос…
– Имеет место быть или не имеет место быть – вот в чем вопрос, – ответил Иероним назидательно.
Они шли уже по Университетской набережной, петербургский коктейль из ветра, дождя и еще чего-то, особенно промозглого, летел им прямо в лицо, и Аня машинально пряталась под широкие поля Иеронимовой шляпы. Он, конечно, этому не противился. Больше всего на свете ему сейчас хотелось расстегнуть свое широкое пальто и спрятать этого петербургского воробышка, который совсем закоченеет, если Иероним сейчас же не тормознет машину.
