Джипу Иеронима тоже досталось под горячую руку. Но кто-то из информированных подсказал старикам, что это сын художника Лонгина. Тут же старушка в берете вспомнила, что у Маяковского тоже была иномарка, а он был лучшим пролетарским поэтом, по мнению Сталина. Это был серьезный аргумент, и на выходящего из машины Иеронима первые посетители выставки смотрели уже поприветливее. Аня вообще своей красной футболкой сошла за свою. Но вдруг огромные двери чуть приоткрылись, и на крыльцо вышла вдова художника. Она была встречена несколько скрипучим возгласом всеобщего восхищения и резким подъемом коммунистических настроений.

Дело в том, что мачеха Тамара была в ярко красном, ниспадавшем свободными складками, платье. Одно плечо ее было обнажено, как на картине «Свобода на баррикадах», и переходило в одностороннее, глубокое, на грани риска, декольте. Утренний ветер, гулявший по каналу Грибоедова, развевал ее алое платье, как пролетарское знамя. Платье реяло на ветру в сторону Казанского собора, со стороны же Спаса на Крови оно обтекало ее недурную фигуру. Какому-то старичку стало плохо, к нему подбежали сразу несколько бабулек и насовали ему в открытый от изумления рот валидол, нитроглицерин и еще какое-то новое импортное средство, которым бесплатно снабжала их партия.

Если бы Тамара произнесла с крыльца: «Братья и сестры! Я поведу вас на Восток, в Индию духа!», они безропотно пошли бы за ней, легко умирая в пути с ее именем на губах. Но она косо поглядела на них и неприветливо пробормотала:

– Где эти козлы-телевизионщики? Обещались, как минимум, три канала, а не видно ни одной ср… камеры…

– Кто это? Кто? – прокатилось в маленькой толпе. – Вдова?.. Сама вдова?… Наша… Как она телевизионщиков!… Наша… Она в партии состоит?… Надо принять… Наша…

– Пойдем, они, кажется, очень неудачно разместили автопортрет отца, – сказал Ане Иероним. – Я в прошлый раз с ними ругался. Называется – музейные работники! Мачехе и дяде Виляю на это наплевать, а мне нет. Пойдем, посмотрим…

Аня и Иероним прошли внутрь. Недалеко от входа стояли Никита Фасонов, скульптор Морошко, адвокат Ростомянц и еще какой-то музейный работник. Они заметно нервничали, озирались по сторонам и машинально жались к портрету Леонида Брежнева, целующегося с бородатым Кастро. Аня тоже ощутила себя не совсем уютно, когда почувствовала себя в перекрестье взглядов-прожекторов Иосифа Сталина и Феликса Дзержинского. Только музейный работник был спокоен и деловит.

– Мы давно пришли в нашей работе к правилу «обратной статистики», – говорил он голосом профессионального экскурсовода. – Чем большую площадь занимает выставка, тем меньше картин должно быть на ней представлено. И наоборот… Это особенности человеческого восприятия…

Опять появилась краснознаменная мачеха. На этот раз она искала Вилена Сергеевича.

– Не видно телевизионщиков, а теперь пропал Пафнутьев. Вы его не видели?

– Только что с ним разговаривал, – ответил Никита Фасонов. – Он, кажется, пошел за каталогами выставки.

– Боже мой, их еще не привезли?! Какой ужас! – воскликнула Тамара. – Я думала, все уже на месте. Этот день мне слишком дорого станет!

– Тамарочка, не нервничайте, – попробовал успокоить ее Афанасий Морошко. – Нервные клетки не восстанавливаются.

– По последним научным данным, восстанавливаются, Афанасий Петрович, – поправил его адвокат Ростомянц. – Так что нервничайте, Тамара Леонидовна, на здоровье!

– Спасибо, – мачеха сделала реверанс юристу.

Аня впервые видела Тамару такой порывистой, динамичной. Мачеха суетилась, кружила по залу, опять подходила к беседующим мужчинам. Вот что одежда делает с человеком! Мачеха в красном колыхалась во все стороны, как костер на ветру. Партия руководит народными массами, а платье – женщиной.

– Но где же наш Вилен Сергеевич? – опять спросила мачеха Тамара. – Куда он запропастился? Кто- нибудь поищите его! Без него же никак нельзя! Кто последним видел Пафнутьева?

– Тамарочка, Вилен всегда там, где надо, – опять попытался успокоить ее Морошко. – Не заблудился же он. Сейчас появится…

– А где Иероним, Анечка? Теперь этот куда-то исчез, – опять раскапризничалась Тамара, прохаживаясь под портретами великих мира сего. – Следите, пожалуйста, за своим мужем. Как бы он не выкинул чего!

– Разве я сторож мужу моему? – отозвалась Аня.

Мачеха Тамара, наверняка, оставила бы последнее слово за собой, но что-то стукнуло в дверь. В щель проскочил сначала яркий солнечный луч, а потом просунулась тощая спина, бритый затылок и камуфляжное кепи. Человек вошел вперед спиной, а его кепи – вперед козырьком. Без всякого почтения к историческим дверям, он опять стукнул их чем-то длинным, некомпактным. Наконец он продрался через тяжелые створки и втащил внутрь лампу и штатив.

– Трудно дверь подержать? – спросил он кого-то, еще невидимого.

Дверь опять открылась, на этот раз шире, и в дверном проеме показалась девушка и человек-камера. За ними тут же сунулись старички с красными бантами, но кто-то невидимый сдержал их сердитым окриком, обычно адресуемым к несовершеннолетним, – «Вам еще рано!» – и плотно затворил дверь.

Телевизионщики поднялись по лестнице, глядя глазами-объективами мимо толпившихся людей. Но мачеху Тамару они не могли не заметить.

– Ее обязательно сделай, – сказала девица оператору, указав пальчиком на красную вдову.

– Между прочим, я – Тамара Лонгина, – сказала обиженная сугубо профессиональным вниманием мачеха.

– Очень приятно, – сказала девица, быстренько пробегая глазами картины. – Пятая кнопка. Милютина.

– Кеша! Сталин, Ворошилов, Молотов… А Берии нигде нет? Жалко. Хрущев? На слоне? Рядом? Поглядим…

Милютина была остроносенькой, темненькой, ничем особым не примечательной девицей, если бы не подкрашенная красная прядь волос. Сегодня все были в красном.

– Кеша! – журналистка ткнула пальцем в грудь вождя народов. – Наезжай на Сталина!

– На него наедешь, – проворчал оператор. – Лера, давай Котовского снимем. А что? Хорошая картина! Котовский в тюремной камере делает гимнастику.

– Кеша! Не будь уродом! У нас сюжет на три минуты. Какая гимнастика? – тут Милютина увидела двойника Котовского скульптора Морошко. – Глянь! У этого с Котовским общий визажист. Молодой человек! Можно вас на минутку?

– Я, вообще-то, не такой уж и молодой! – запротестовал Афанасий Петрович. – У меня, слава богу, внуки уже.

– В ящике будете молодым, – сказала журналистка, подводя скульптора к картине с Григорием Котовским.

– Простите, не понял? – побледнел Морошко то ли от возмущения, то ли от страха.

– Я имею в виду, в телевизоре, – поправилась Милютина. – Телевизор ящиком называют. Впервые слышите, что ли? Вы как его зовете?

– «Панасоником», – растерянно пробормотал скульптор.

– Тяжелый случай, – сказала журналистка оператору. – Ладно, потом его порежем.

Бедный Афанасий Петрович вытер платочком лысину и посмотрел на картину, где герой гражданской войны сам себе выворачивал ногу, совершая последний подвиг в японской гимнастике.

– Кеша, готов? Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь.

Милютина сунула Афанасию Петровичу микрофон. Он тут же попытался схватить его, но получил от опытной журналистки по рукам:

– Лапки убрали, мысли достали, – сказала она спокойным голосом. – Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь…

– Афанасий Петрович Морошко, скульптор, лауреат…

– Вы случайно зашли на эту выставку?

– Дело в том, что Василий Иванович Лонгин был моим лучшим другом на протяжении многих лет. Вместе с ним мы…