Я свернул от конюшен к кухне, думая о Джеке, спящем в одной комнат наверху: ему снится, как он бежит отсюда, и позавидовал его целеустремленности. С удивлением я увидел, что в окне кухни горит свеча; мне показалось, что там кто–то есть, шаги мои сами собой стали тише. Я подошел ближе, чуть помедлил и заглянул внутрь. За столом сидели двое — я сразу же узнал Доминик и Ната Пеписа. Он склонил голову и взял ее за руку. Он почему–то дрожал.

Потрясенный, я открыл дверь и вошел. Раздался внезапный шелест, они отпрянули друг от друга, Доминик встала и, глядя на меня, оправила свое простое платье, Нат же едва обратил на меня внимание.

— Матье, — удивленно произнесла она. — Что ты здесь делаешь?

— Я пришел из–за Тома, — нерешительно ответил я, переводя взгляд с нее на него. — Он нездоров. Он зовет тебя.

— Тома? — переспросила она. Глаза ее встревоженно распахнулись, и я понял, что, несмотря ни на что, мальчик ей небезразличен. — Что? Что с ним не так? Что стряслось?

— Ничего, — пожал плечами я. — Он просто заболел, вот и все. У него лихорадка. Отказывается ложиться в постель, пока ты к нему не придешь. Прости, что так поздно, но… — Голос у меня оборвался. Я не знал, что сказать насчет того, что я здесь увидел. Нат подошел к свече и вытащил брегет.

— Уже очень поздно, Заилль, — раздраженно сказал он, на сей раз правильно произнося мое имя. — Это могло бы подождать до утра.

— Он болен, Нат, — быстро сказала Доминик, и я обратил внимание, что его не смутило столь фамильярное обращение. — И он мой брат.

Она сняла с крючка за дверью пальто и вышла вслед за мной. Я молча шел на несколько шагов впереди. Всю дорогу до дома Амбертонов мы практически не разговаривали, и я словом не обмолвился о том, что видел, поскольку даже не был уверен, видел ли я вообще что–то. Доминик уложила Тома и вскоре ушла, а я пролежал без сна почти до самого утра — метался, ворочался, недоумевал, размышлял, решал.

Я попытался вернуться на свой теплый, мирный пляж, но он уже был для меня потерян.

На следующий день мне удалось увидеться с Доминик, и я спросил ее о событиях прошлой ночи. Я был уставший и раздраженный из–за недосыпа, к тому же злился на нее, убедив себя, что между ней и Натом Пеписом происходит нечто непристойное.

— О, Матье, просто не суйся в это, — сказала она, пытаясь пройти, но я преградил ей путь. — Это тебя не касается.

— Еще как касается! — закричал я. — Я хочу знать, что между вами заваривается.

— Между нами ничего нет, — сказала она. — Как будто это вообще возможно! Человек с его положением никогда не станет связываться с такой, как я!

— Едва ли…

— Мы просто разговаривали, вот и все. Ему этого достаточно. Ты видишь только черное и белое. Что тебе твой друг Джек наплетет, в то и веришь.

— По поводу Ната? Непременно. Непременно, Доминик, — твердо сказал я.

— Послушай меня, Матье. — Она придвинулась ближе и по блеску в ее глазах я понял, что Доминик начинает злиться. Я испугался, что все может зайти слишком далеко. — Ты и я… между нами ничего. Ты это понимаешь? Я забочусь о тебе, но…

— Все из–за этого места, — сказал я, отворачиваясь, не желая больше слушать. — Нас обоих слишком затянуло это проклятое место, мы забыли, как все начиналось. Ты помнишь корабль из Кале, а? Помнишь год в Дувре? Мы могли бы вернуться туда. Там мы были счастливы.

— Я не собираюсь туда возвращаться, — твердо сказала она, и легкий смешок сорвался с ее губ. — Никогда.

— И Тома, — сказал я, — мы в ответе за него.

— Я — нет, — сказала она. — Я забочусь о нем, да, но извини. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И если ты не прекратишь, ты навсегда потеряешь меня — как ты этого не понимаешь, Матье?

Мне было нечего сказать, и она прошла мимо. Внутри у меня все болезненно сжалось — я ненавидел ее и в то же время любил. Может, Джек прав, подумал я. Настало время покинуть Клеткли.

В 1850 году я прибыл в Лондон состоятельным человеком. Невероятно: римские власти в конце концов выплатили бо?льшую часть того, что задолжали мне за работу над так и не завершенным оперным театром, и я вернулся в Англию, полный честолюбивых замыслов. Моя работа в Риме отучила меня от праздности, нелепая смерть Томаса от руки Ланцони стоила мне бессонных ночей, я был в ярости от того, что махинации одной женщины — Сабеллы, моей жены–двоемужницы — привели к смерти двух человек, ее мужа и моего племянника. Я передал некоторую сумму денег Марите, невесте Томаса, и спешно покинул Италию.

Я начал впадать в уныние, поскольку не был удовлетворен своей работой. Я упорно трудился над созданием оперного театра, но мои планы создать в Риме культурный центр рухнули, и все мои усилия ни к чему не привели. Внутренние раздоры в стране лишили меня возможности закончить начатое дело. Я хотел заняться таким, чем можно было бы гордится, создать нечто, на что я мог бы посмотреть через сотни лет и сказать — я создал это. У меня были деньги и способности, так что теперь я намеревался реализовать себя.

В 1850 году в Англии полным ходом шел процесс, который впоследствии мы стали называть Промышленной революцией. Наполеоновские войны закончились 36 лет назад, и численность населения значительно выросла, новые машины споспешествовали сельскому хозяйству, улучшались качество питания и жизненный уровень. Средняя продолжительность жизни выросла до сорока лет — впрочем я на тот момент приближался к своему 109 дню рождения и представлял собой исключение из правила. Население постепенно перемещалось из деревни в города, где практически ежемесячно открывалось все больше фабрик и заводов. К тому времени, когда я приехал в Лондон, впервые в истории в городах проживало больше людей, чем в сельской местности. Я прибыл вместе с массами.

Я снял комнаты близ Дома правосудия[83] и по воле случая поселился над семейством Дженнингсов, с которыми впоследствии подружился. Ричард Дженнингс в то время работал помощником у Джозефа Пэкстона, создателя Хрустального дворца[84], они готовились к Великой выставке 1851 года. Я сблизился с Ричардом и мы провели немало счастливых вечеров, попивая виски за его или моим кухонным столом; я слушал его рассказы об экзотических развлечениях, которые ждут посетителей Гайд–парка на выставке, казавшейся в ту пору самой нелепой демонстрацией общества потребления за всю историю человечества.

— Какой же в этом смысл? — спросил я Ричарда при первом же удобном случае, когда мы заговорили о Выставке, которая уже была на слуху у всей страны, несмотря на то, что открытие и так отложили на несколько месяцев. Многие высмеивали это строительство, саму конструкцию и задавались вопросом, зачем нужно тратить столько денег налогоплательщиков на хвастливую демонстрацию национальных достижений. И можно ли извлечь из этого какую–то практическую пользу.

— Это гимн выдающимся мировым достижениям, — объяснял Ричард. — Грандиозная конструкция, в которой будут представлены предметы искусства, техники, живой природы — все, что вы только можете вообразить, ее вряд ли удастся обойти за один день. Экспонаты со всех уголков империи. Это будет величайший живой музей в мире. Символ нашего единства и возможностей. Того, чем мы по сути являемся, иными словами.

Величайший живой музей… Я подумал, что его собственный дом уже превратился в музей. Прежде мне никогда не доводилось видеть дома, настолько забитого различными вещами, и человека, столь увлеченно демонстрирующего собственность. Все стены были заставлены полками, на которых громоздились книги, безделушки, диковинные чашки и чайники, все виды коллекций, которые только известны человеку. Один внезапный порыв ветра мог вызвать хаос в комнате. Примечательно, что нигде не было ни пылинки; я понял, что Бетти Дженнингс, жена Ричарда, проводит всю свою жизнь, начищая все это добро. Все ее существование вращалось вокруг метелки, ее raison d’etre[85] — поддерживать безукоризненную чистоту. Когда бы я ни зашел в их дом, она приветствовала меня в фартуке, вытирая вспотевший лоб, поскольку ее оторвали от мытья кухонного пола или подметания лестницы. Она держалась со мной приветливо, но сохраняла дистанцию: какие дела бы ни связывали меня с ее мужем — а чаще все сводилось к выпивке и доброй беседе, — это были мужские дела, и ей ни к чему в это вмешиваться. Мне же нравилось ее общество, и я не считал ее всего лишь уборщицей в облике жены.

Ричард и Бетти были гордыми родителями и говорили, что у них «две семьи». Эта средних лет пара, к тому времени, когда им было по девятнадцать лет, успела произвести на свет троих детей — дочь и мальчиков–близнецов, а одиннадцатью годами позже родилась еще одна пара, на сей раз — девочки. Из–за разницы в возрасте казалось, что младшие дочки — вторая семья, и трое старших детей скорее выступают в роли дядюшек и тетушек по отношению к младшим.

Я не слишком много общался с детьми, но довольно близко познакомился со старшей дочерью, Александрой. У Дженнингсов были весьма честолюбивые замыслы относительно детей, и назвали они их соответственно: мальчиков–близнецов — Джордж и Альфред, девочек — Виктория и Елизавета. Это были царственные имена, но, как и многие отпрыски европейских королевских домов, дети были болезненными: эти четверо вечно кашляли, простужались, умудрялись разбивать коленки, даже просто бегая по дорожке. Я не припомню случая, чтобы кто–нибудь из членов семьи не лежал в постели с какой–нибудь болезнью или недомоганием. Бинты и масло для растирания были привычными вещами в их буфетах. Настоящий лазарет.

В отличие от братьев и сестер, Александра за все то время, что я ее знал, не болела ни разу. Никаких физических недомоганий, по крайней мере. Своенравная семнадцатилетняя девушка, ростом она была выше обоих родителей, стройная; на таких всегда засматриваются на улицах. При верном освещении ее длинные темные волосы становились почти золотисто–каштановыми, и мне казалось, что она должна расчесывать их по тысяче раз каждый вечер, чтобы добиться этого удивительного сияния. Лицо у нее было бледное, но не болезненное, она умела контролировать свой румянец, и когда нужно, могла произвести впечатление непосредственностью и обаянием.

Я заинтересовался работой Ричарда, и он пригласил меня в Гайд–парк осмотреть Хрустальный дворец, поскольку работы продолжались вплоть до открытия Выставки в мае. Мы договорились, что я приду с Александрой, которой тоже было интересно посмотреть на строительство. Она так много слышала от отца о радостях, которые сулят грядущие торжества, что меня удивило, почему же ей не пришло в голову сходить туда раньше. Я вышел вместе с нею из дома чудесным февральским утром; воздух был слегка морозным, земля схвачена тонким льдом.

— Говорят, он такой большой, что даже огромные дубы Гайд–парка окажутся под его куполом, — сказала Александра, пока мы шли, целомудренно держа друг друга под руку. — Сперва они хотели спилить все деревья внутри Хрустального дворца, но потом просто решили сделать потолок повыше.

Этот факт произвел на меня впечатление. Некоторые дубы росли здесь уже не одну сотню лет. Большинство из них старше меня; впечатляющее