еще добрых полчаса. Ему не давал покоя один вопрос, как могло случиться, что весть о мертвом человеке, найденном за горячими ваннами, до сих пор не облетела деревню? Понятно, что в Юсса не торчал за каждым деревом переодетый жандарм, но чтобы труп в самом людном месте курорта никто вообще не заметил — необыкновенное дело! Ле Биан не удержался и пошел туда сам.
«Как Меня гнали, так и вас будут гнать»…
Прежде всего Пьер убедился, что рядом нет гуляющих. Потом все так же с саквояжем прошел за здание ванн и вдруг увидел две фигуры среди высоких трав: английская пара из «Источника»! Они сдержанно, но доброжелательно кивнули ему Ле Биан ответил им на поклон и подумал, что тут может быть одно из двух: либо у них сильно не в порядке со зрением, либо они, как и принято думать о жителях Британских островов, не желают лезть не в свое дело. Когда они прошли мимо, Ле Биан поставил саквояж на землю и бегом кинулся к тому месту, где бедняга испустил дух. Трава там была еще примята, но тела — и следа не осталось! Он ощупал землю, но не нашел ни малейшей приметы, говорившей, что там лежал труп. Ле Биан уже избежал несчастного случая, очень похожего на подстроенный; у него на руках уже скончался человек, пронзенный стрелой, но только теперь ему стало не по себе — пожалуй, даже страшновато. Те, кто выпустил смертельную стрелу, оставались где-то поблизости, но мало того: они моментально уничтожили следы преступления. Сперва он счел преступников сумасшедшими, но приходилось признать: безумцы эти были очень проворны. Ле Биан призадумался. Он был единственным свидетелем убийства, от которого не осталось ни малейших следов. Иными словами — убийства, которого, с точки зрения всех остальных, вовсе не было. Все то же, что и со звонком Филиппы. Что же до письма и записки, они ни в коей мере не служили доказательством какого-то заговора. Ле Биан понял, до чего одинок. Ему показалось, что он идет по туннелю, и чем дальше идет, тем темнее становится вокруг. Справится ли он с вызовом, который ему бросают? Все держалось неприятное чувство смеси страха с бессилием. Сразу же осталось только одно желание: уехать из деревни. Ле Биан крепко сжал ручку саквояжа и бросился бежать на станцию. Было двадцать минут шестого. Через пять минут он, наконец, оказался в вагоне, который увозил его из этой западни.
Берлин, 1938
Дорогой Жак.
Человека, который оказал огромное влияние на мою жизнь, звали Морис Магр. Мне уже случалось упоминать в этих письмах имя замечательного писателя, который сумел добыть и разжечь пламя, пылавшее в сокровенных глубинах моей души. Как раз когда я жил в Париже, Магр собрал вокруг себя исследователей, интересовавшихся историей катаров. На меня словно снизошло откровение, когда тема моих работ оказалась связанной с разысканиями столь выдающегося ученого. Я уже вполне сознавал, что конечной целью моей жизни станет поиск Грааля.
С первых же дней в Юсса-ле-Бен я понял, что я здесь не желанный гость. Все мои знакомые говорили мне, что в этих местах народ особый, но я не представлял себе, до чего трудно добиться, чтобы они тебя приняли. Часто я спрашивал себя, почему простые люди, живя в столь богатых исторической памятью краях, не воспаряют душой. Или они так крепко закрывают глаза, что слепнут? Хотя я хорошо владею французским и, могу заверить, всячески старался стать своим, я для них так и остался «немцем». Да и то еще самое невинное прозвище из тех, какие мне там давали.
Разойдясь во взглядах с графиней Пюжоль-Мюрат и уехав от нее, я поселился в семейном пансиончике «Лавры, липы и розы» у дамы по имени Луиза. Я уже бывал в Фуа, Памье, Лавелане, Мирпуа, так что уже неплохо знал эти края. Был у меня и случай провести десять дней в Монсегюре, но об этом я подробнее расскажу позже.
Как я уже говорил, местное население встретило меня настороженно. А между тем могли бы жители деревни и понять, что со мной стоит обходиться любезнее. Курортные заведения в то время работали еще исправно, но критика слышалась все чаще. Некоторые завсегдатаи утверждали, будто Юсса- ле-Бен обречен оставаться бледной тенью того, чем был он раньше. С горячими водами то же, что с артистами варьете и щегольскими шляпами: проходит мода, и самые громкие славы рано или поздно рушатся.
К счастью, мое мрачное впечатление об арьежской деревушке переменилось, когда путь мой пересекся с Антоненом Гадалем — уважаемым в тех местах человеком. Его яростный темперамент производил сильное впечатление. Прежде он был учителем, а потом стал заведовать водяным курортом и занялся туристическим обслуживанием в пещере Ломбрив. Некоторые в Юсса-ле-Бен думали, что он на этом хорошо нажился, но это неправда. Гадаль любил свои пещеры и чуть было окончательно не разорился, когда за свой счет провел в Ломбрив электричество. Как он ни старался, туристов, чтобы возместить расходы, было слишком мало. Гадаль, как никто, знал историю своей коммуны и ее окрестностей. Он не щадил себя, разведывая тайны своей земли. Мы с ним сошлись с первой же встречи. Гадалю было уже за пятьдесят, но его физическая сила поразила меня. Природа дала ему очень сильные ноги, так что он мог переходить реки вброд, карабкаться по горным осыпям и скорым шагом проходить огромные расстояния. Невозможно переоценить важность хорошей физической формы даже для человека умственного труда.
Я хорошо помню один из первых своих походов с Гадалем. Заранее предусмотрено было все. На мне была холщовая рубашка, толстый пуловер и шерстяные брюки гольф. Еще я нарочно купил пару швейцарских башмаков на шипах — для такого путешествия без них не обойтись. Рюкзак, помнится, был тяжелый. Я захватил веревку, ледоруб, молоток, ацетиленовый фонарь, карандаши, бумагу, одеяло, свечи. Хозяйка пансиона дала мне хлеба, колбасы, фасоли и даже бутылочку анисового ликера. Наконец, не забыл я запастись и сигаретами: такой курильщик, как я, без них жить не может.
Взяв на плечи груз больше тридцати килограммов, мы с верой конкистадоров устремились в горы. Я был уверен, что эта заурядная прогулка рано или поздно обернется великим завоеванием. Катары владели Граалем и сведения о нем передали (я еще не знал, каким образом) великому немецкому поэту Вольфраму фон Эшенбаху, по мотивам которого творил затем гениальный Вагнер. Мне оставалось лишь найти, что связывает этих необыкновенных людей с самой великой тайной всех времен.
Как я уже говорил, я далеко не спортсмен, но лазить по горам и погружаться в пещеры Арьежа мне было не слишком трудно. Когда человека несет сила его воли, он становится способен на великие подвиги. Но без Гадаля я ни за что не увидел бы всех чудес и тайн этих сказочных гротов. Местные жители называли их владениями Антонена. Он знал там каждый уголок, каждую самую малую трещинку, а главное — где бывают опасные обвалы. Сначала я не хотел прямо говорить, почему так интересуюсь этими местами, но потом решил открыть душу своему проводнику. Мои планы его ничуть не испугали — он стал сотрудничать со мной еще теснее.
Дома у Гадаля была очень богатая библиотека и даже маленький собственный музей, где он хранил свои самые интересные находки. Он был истинным пророком, а следовательно, его никогда не понимали. Он сталкивался с туполобыми профессорами, признававшими только исхоженные тропы официальных версий. Но Гадаль знал: есть мощный дух, веющий от земли, который превыше осязаемых фактов. Он знал: люди умирают — земля нет. Он понял, что Лангедок — колыбель великой трагедии, отголоски которой отдаются из века в век, и только люди, одаренные долгой памятью, способны понять их.
Хотя иногда мы не соглашались и даже спорили, я всегда был полон уважения к человеку, прозрения которого так помогли мне на пути к истине.
Преданный тебе
Отто Ран.
