Удивительная праздничная атмосфера царила в те дни в Болгарии. Ведь то, что там происходило, перерастало рамки общепринятых традиционных мероприятий и возвышало над буднями. Но ни для кого не было секретом: то необычное, что здесь совершается, целиком обязано Людмиле Живковой и ее влиянию на своего отца. Отец же ее тогда, как известно, в полной мере определял политику страны.

Впервые, так сказать, со дня своего сотворения государство выделяло не жалкие крохи, оставшиеся от основного бюджета, а вкладывало солидные средства в сферу культуры, причем духовной культуры. Перспективы открывались широчайшие. Разрабатывались планы воистину планетарного масштаба. Болгарские ученые побывали в долине Кулу и привезли конкретную концепцию восстановления гималайского рериховского института «Урусвати» с приложением сметы необходимых расходов, и эта концепция была одобрена правительством. В стадии реализации находился проект создания в Софии Международного рериховского центра (для этих целей было уже отведено соответствующее здание). Установились прямые контакты с ашрамом Пондичери и Ауровилем в Индии и началась подготовка к широкому изданию трудов Ауробиндо Гхоша (находившегося, как в свое время Рерих, под негласным запретом).

Маленькая страна дерзала замахиваться на большое. В чем-то она опережала всех, в том числе и Советский Союз, в фарватере которого она, казалось бы, должна послушно следовать. «Вы превращаете Болгарию в форпост Белого Братства, — сказал я как-то Людмиле. — Даже если это останется только попыткой, это уже никогда не забудется».

Под впечатлением от увиденного я написал стихи, посвятив их Людмиле Живковой. А написал я их в самолете, когда в очередной раз по нашим общим делам летел в Софию.

Однако начинания Людмилы Живковой, будучи неординарными и глобальными, встречали не только сочувствие, не только поддержку. Встречали они и противодействие: реже — открытое, чаще — глухое, молчаливое, упорное. Ведь для людей стереотипного склада мышления духовные реформы Людмилы Живковой казались подрывом самих основ марксистско-ленинского мироздания. К тому же эти реформы кое-кого — а среди них были и солидные фигуры — оттесняли на второй план, а то и вовсе лишали завидных должностей и привилегий. Жаловаться? Но кому, если глава партии и государства Тодор Живков поддерживает позицию дочери?

Оставался единственный путь, которым нередко пользовались тогда благонамеренные граждане, не видя в этом ущерба ни для своего достоинства, ни для достоинства своей страны. Поток недовольных устремился в советское посольство.

Судя по всему, в выражениях они не стеснялись. Какие только сплетни и слухи не распространялись о Людмиле! Утверждалось, например, что она целиком подпала под влияние Запада, в то время, когда ее, увлеченную Рерихом и Ауробиндо Гхошем, следовало бы упрекнуть (если уж это делать) в прямо противоположном — что она попала под влияние Востока. Не зная сокрытой стороны ее жизни, яркими негодующими красками живописали ее стремление к роскоши, модной одежде, приемам, изысканным винам и пище. И, наконец, обвиняли в том, что, чуть ли не с согласия своего отца, ведет линию на разрыв с Советским Союзом. Все это было полнейшим вздором. Россия Рериха была для Людмилы символом веры, от которого она не отреклась бы ни при каких обстоятельствах. А отец настолько был предан курсу на сближение с нашей страной, что даже ставил вопрос об интегрировании Болгарии в состав Советского Союза. Впоследствии, когда он лишится власти, именно вот эта безоговорочная преданность России и Советскому Союзу и будет вменяться ему в главную вину.

Советское посольство выполняло тогда функции своеобразного контрольного органа. Жалобщиков здесь не только принимали, но и утешали, обнадеживали, им обещали помощь. Затем обработанная соответствующим образом информация отправлялась в Москву, а оттуда уже оказывалось закамуфлированное, а иногда бесцеремонное давление на болгарское руководство. Естественно, это порождало взаимные трения, обиды, стычки. Дошло до того, что в Софию специально приезжал Черненко, чтоб снять напряженность между болгарским правительством и советским посольством. (Об этом я узнал от Людмилы.) Опытный аппаратчик, он сгладил общую атмосферу, но существо дела все равно не изменилось, потому что не изменилось недоверчиво-подозрительное отношение к Людмиле.

Но спрашивается: как могло оно измениться, если адекватно отражало настроение, бытующее в верхнем эшелоне власти? Там же неожиданное появление Людмилы Живковой на политической арене Болгарии воспринималось как своего рода стихийное бедствие. Как известно, брежневское окружение руководствовалось знаменитым лозунгом: «Ни в коем случае не раскачивать лодку». А тут налицо непредсказуемый фактор, который — дай ему волю — не только раскачает, но — глядишь! — и опрокинет ее.

Враждебные демарши могли лишь слегка притормозить процесс, но не остановить его. Повлиять на Людмилу Живкову с ее несгибаемой волей они, разумеется, не могли. Она принадлежала к той породе людей, которые за свои убеждения взойдут, если понадобится, на костер. Бесстрашия своего, поскольку оно было естественным состоянием ее души, она и не замечала вовсе, а когда я выражал восхищение ее храбростью (подчас безрассудной), она лишь отмахивалась. А однажды она мне сказала:

— Вот вы называете меня смелым человеком. Но если вдуматься, то по-настоящему смелый человек это вы. Вот вы действительно рискуете, потому что действуете в одиночку и не имеете надежных опор на физическом плане бытия. Я же — другое дело. У меня защита. У меня щит. Это — отец.

Я не оспаривал ее, хотя внутренне и не был согласен. Дело в том, что меня приучили больше полагаться на защиту незримую (которую, как мне представлялось, я имел), нежели на защиту вещественно-осязаемую и зримую (которой в отличие от Людмилы Живковой я не имел).

Может, кому-то это покажется странным, но Людмила, окруженная людьми и постоянным вниманием, остро ощущала свое одиночество. Да, она сумела поднять волну небывалого духовного движения. Да, в орбиту этого движения вовлеклись многие; одни — искренне, другие — по долгу службы, третьи — бывало и такое — преследуя личные цели. (В скобках замечу, что в Болгарии создалась парадоксальная ситуация: здесь стало выгодным считаться оккультистом, щегольнуть при случае цитатой не из Маркса и Ленина, а из Рериха и Блаватской. Разумеется, Людмила не была столь наивным человеком, чтоб не замечать негативных аспектов начинающегося процесса. Господи! а сколько раз подводили ее те, на кого она полагалась, кому она доверяла. Но — удивительное дело! — благожелательное ее отношение к людям от этого не менялось, и было в ее отношении к ним, право, что-то материнское. «Он же совсем ребенок», — говорила она, предположим, о проштрафившемся седовласом сотруднике, по возрасту годившемся ей в отцы.) Казалось бы, гигантский фронт работ, развернувшийся по ее инициативе, должен был поглотить ее полностью. Но это было не так. Как воздуха, ей не хватало того, без чего не мыслила теперь жизни своей, — общения с