Им нужно помочь. Два сводных батальона уже на марше. А будут ли еще подкрепления — на воде вилами писано. Ждать больше нельзя. Обидно, конечно, бить врага растопыренной пятерней, а не кулаком, но ничего не поделаешь. Обстановочка. Придет время — треснем и кулачищем. Коммунистам и комсомольцам показывать в бою пример. Что касается беспартийных, генерал и он, комиссар, на них надеются так же, как и на коммунистов и на комсомольцев.

Закончил речь старший батальонный комиссар совсем без блеска. Снял очки, сощурился:

— Вот что, товарищи бойцы и командиры. Очки втирать не мастер. Силен фашистский зверь, шапками его не закидаешь. Поэтому прошу воевать серьезно, без дураков. — Он опять нацепил очки на крупный нос и вдруг улыбнулся — Уйдем мы сейчас отсюда. Чем скорее уйдем, тем лучше. Откровенно говоря, я сам поражаюсь, как фашистские «юнкерсы» нас здесь не расколошматили. Так что давайте-ка уйдем отсюда, подальше от греха.

Батальон с приданными ему пушчонками — бойцы называли их «сорокапятками» и «прощай, родина» — гигантской гусеницей полз навстречу отдаленным орудийным раскатам. Шли молча. Я думал о странном комиссаре. Нарочно он снял очки, когда говорил, что не мастер очки втирать, или это случайно вышло? И откуда он такой домашний? Ничего толком не сказал, а убедил.

В чем убедил? Неизвестно. Но теперь все понятно. Это он здорово сказал — воевать без дураков.

— Юрка, — неожиданно произнес Глеб, — у меня вопрос. Вот в газетах пишут, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. Как это понимать?

— Так и понимать.

Вмешался Вилька:

— Глебчик, не мудри. Все ясно, как апельсин. Наложил в штаны — получил пулю в лоб. Отсюда мораль…

— Чепуха все это! — Глеб нетерпеливо тряхнул головой. — Выходит, только трусы погибают? Я, скажем, не вернусь с войны… потому что трус?

— О тебе напишут: пал смертью храбрых, геройски сложил голову, — Вилька балагурил, однако было видно, что удивительный наш Глеб озадачил его. — И вообще… катись ты к аллаху со своими философиями.

— Я серьезно, ребята. Боязно погибать, когда так пишут. И обидно… за всех убитых.

Глеб умолк. Мы поняли, кого он имел в виду. Дышать стало труднее, заныли стертые сапогами ноги. После долгого молчания Вилька сказал в сердцах:

— Тебе бы, Глебчик, директором кладбища работать. Самое подходящее местечко. Больно ты жизнерадостный, аж плакать хочется.

— Я думать люблю, — возразил Глеб. — На то и голова, чтобы думать.

— Индюк тоже думал…

— Эге! — послышался вдруг знакомый голос. — Надеюсь, дело не дойдет до дуэли?

Мы оглянулись и увидели комиссара. Он шел в двух шагах от строя, держа фуражку в руке, и улыбался. Как он очутился возле нас, подкрался, что ли?

Комиссар объяснил свое появление:

— Решил, знаете ли, пробежаться, глянуть на своих орликов, а тут, слышу, — дискуссия на волнующую тему. Любопытно стало. Дай, думаю, наберусь ума-разума. И на тебе — про индюка байку узнал. Даром время потратил.

Вилька покраснел.

— «Разрешите, товарищ старший батальонный…

— Можно и просто — товарищ комиссар.

— Угу… Значит, объясните, пожалуйста, а то дружок мой, — Вилька кивнул на Глеба, — начитался в газетах пламенных призывов и загрустил.

Комиссар рассмеялся. Лицо его, круглое, доброе, как у толстяка-повара, покрылось морщинками.

— Загрустил, говоришь, от пламенных призывов? Ха-ха… Ловко. Бывает. В жизни всякое случается.

— А что? — отозвался Глеб. — И — загрустишь. Или, товарищ комиссар, врут газеты? Тогда другое дело.

— Остер, остер на язык, — все еще посмеиваясь, комиссар с интересом посмотрел на Глеба. — Врут, значит, говоришь. Как, товарищи, — обратился он к бойцам, прислушивающимся к занятному разговору, — брешут газеты, а?

Красноармейцы оживились:

— Не должно быть, товарищ комиссар.

— Иной раз и загнут малость.

— От ошибок разве кто заворожен?

— Именно, — подхватил комиссар. — Золотые слова. Тут уж Глеб не утерпел; сказал сердито:

— Пишут всякую чепуху… „Смелого пуля боится, смелого штык не берет!“ Зачем мозги крутить?

— И правильно делают, что так пишут. Прочтет боец лозунг и забоится трусить. Разве плохо? Врать, ребятки, я не горазд. Скажу вам под большим секретом: на войне, знаете ли, иногда убивают. И не только трусов. К сожалению, и храбрецы головы кладут. В чем, однако, разница? Заячья душа с позором отлетает, раз-два — и лапки кверху. Другое дело смелый боец. Он сражается, громит врага. А если погибнет, так с честью. Вот почему ему не страшна пуля и штык его не берет. Уразумели?.. Ну и слава богу, которого, как известно, нету. — Комиссар вытащил большие карманные часы, всполошился — Заговорился я с вами… Спасибо за компанию. — Он прибавил шагу и вдруг, оглянувшись, подмигнул нам на прощанье — А насчет газет… — Выходит, не врут они? Все тютелька в тютельку. Смелому куда как привольней жить, верно?

Комиссар ушел, а бойцы долго еще толковали его слова. Очкарик (комиссар уже обзавелся ласковым прозвищем) всем понравился.

— Мужи-ик! — коротко охарактеризовал его Вилька, вкладывая в это слово огромный смысл.

— „Забоится трусить“, — в раздумье повторял Глеб комиссаровы слова. — Толково сформулировал. Говорят, — секретарь райкома…

Лучше всех, однако, отозвался об Очкарике помалкивавший до того Ткачук.

— Вин не начальство, хлопцы, вин — батько ридный. В разговорах мы долго не замечали, что орудийные раскаты стали явственней, гулкие удары переплетались с частым татаканьем, казалось, где-то там, за пригорком, строчили, захлебываясь, гигантские трещотки.

— Пулеметы! — Ткачук вроде бы удивился.

— Опять угадал, — подзуживал его Вилька. — До чего ж ты головастый, Ткачук, форменный академик!

Завязалась словесная перепалка, но тут в небе появился немецкий „кузнечик“ — голенастый, неуклюжий самолетик, — и всем нам стало уже не до острот. С минуты на минуту жди „юнкерсов“.

Они пожаловали, когда батальон миновал пустынное село и показались разбросанные там и сям батареи, ведущие по фашистам жидёнький огонь. На наших глазах на месте, где, стояло одно орудие, прикрытое маскировочной сетью, взметнулась дымная земля, неподалеку от других с грохотом вырастали черно-рыжие столбы — повыше, пониже…

— Пушками и минометами кроет, собака, — констатировал командир отделения. — Вот зараза, елки- палки… — Миляга поперхнулся, крикнул протяжно — Воо-здух!..

Батальон бросился врассыпную. Девятка „юнкерсов“, оглушительно воя, кинулась на нас со стороны солнца. Посыпались бомбы.

Я плюхнулся в канаву, судорожно огляделся. Рядом невозмутимый Миляга, опрокинувшись на спину, целит из винтовки в небо. Тронулся, что ли, человек? Чуть подальше боец в каске прилаживает на пеньке „дегтяря“… Повсюду — хлопки винтовочных выстрелов, пулеметная скороговорка. Вот, оказывается, как бывает! Интересно. А главное, — не так боязно.

„Юнкерсы“ продолжали разбойничать. Бомбили, однако, не прицельно — с опаской, видно, их уже приучили. Миляга методично постреливал в небеса. И я лег на спину, выпустил обойму. Не для того, чтобы сбить, а за компанию. И самочувствие совсем другое. Вроде на равных получается: они — в нас, мы — в них.

Но что это?! „Юнкерс“ повалился на крыло, задымил… А ведь его сбили! Ура!.. Сбили!