жизнь которых полностью зависела от аппаратуры. Наконец они подошли к мальчику, который был намного крупнее всех остальных.
— Хорош, правда? — улыбнулся иранец.
Барни поглядел на малыша, и у него навернулись слезы. Единственное, что он мог произнести, было:
— Привет, Гарри. Я твой папа. — И робко спросил ординатора: — А можно его потрогать?
— Конечно.
Барни погладил малыша. Потом взял его ручку, любуясь красивыми крошечными пальчиками. Но он не мог не заметить, что ноготки у него слегка синюшные.
— Где его данные по Апгар?
— Не знаю, сэр. Я помогал доктору Боллу с интубацией.
— Так. Раз вы вдвоем оказывали помощь ребенку, следовательно, Апгар должен был снять Муради.
Барни опять повернулся к иранцу.
— Так как, доктор? Какие вы ему выставили баллы за цвет кожи, сердцебиение, дыхание, рефлексы, мышечный тонус?
Муради развел руками.
— Точных цифр я не помню, но, кажется, поначалу дело было не очень хорошо.
— А нельзя ли поконкретнее? — прорычал Барни. И продолжал настаивать: — А в пять минут? Какие баллы по Апгар были у моего сына на пятой минуте после рождения?
Муради замялся.
— Если честно, мы со вторым тестом немного запоздали.
— Что значит «немного»?
— Ну, сняли где-то минут через шесть. Или семь…
— Хватит юлить, парень! Все ясно: на седьмой минуте. А может, даже на восьмой? Прекратите валять дурака, мы с вами прекрасно понимаем, что речь идет о возможном необратимом повреждении мозга.
Тут вмешался ординатор-неонатолог:
— Сэр, с вашим ребенком все в порядке. Через сорок восемь часов мы переведем его из интенсивной терапии к маме.
Барни больше не мучился подозрениями, что с его сыном что-то не так. Теперь он был в этом уверен. Ему пришла в голову еще одна страшная мысль; раз они так крутят, где гарантии, что все в порядке и с Лорой?
— Здесь есть телефон?
— Конечно. В кабинете старшей сестры. Позвоните родным и сообщите радостную весть.
Барни злобно оглянулся:
— Я не намерен никому сообщать «радостную весть», пока не буду уверен, что есть чему радоваться. Я хочу позвонить доктору Гастингсу и немедленно вызвать его сюда.
— А вот в этом нет никакой необходимости, — с довольной усмешкой объявил Муради. — Я уже ему позвонил, и он вылетает чартером.
«Неудачный» больной, как врачи называют жертву собственной неудачи, — самый одинокий человек в больнице.
Барни с Лорой никто не навещал. Даже разносчицы еды появлялись и исчезали с такой скоростью, словно боялись, что Лорино состояние представляет собой не злость, а какую-то чрезвычайно заразную болезнь. А с того момента, как она увидела на мониторе показатели состояния плода, Лора действительно пребывала в ярости.
По всем признакам, проблемы у ребенка продолжались более получаса, а Муради, этот якобы блистательный виртуоз, даже не придал этому должного значения. По той простой причине, что не удосужился вовремя посмотреть на экран.
И самого важного параметра они так и не знали — сколько на самом деле прошло времени от момента первой до второй оценки состояния ребенка по Апгар?
Этот интервал был главным показателем того, как долго ребенок находился в асфиксии. Если не семь минут, как утверждал Муради, а девять или десять, то шансов, что малыш будет жизнеспособным, крайне мало. И скорее всего, мозгу нанесен непоправимый урон.
Конечно, Барни рассказал жене о замеченных им тревожных признаках — цианозе кончиков пальцев малыша. Уже одно это должно было поставить под сомнение оценку, выставленную доктором по параметру «цвет кожных покровов».
— Мне нужно на него посмотреть, — твердила Лора. — Я должна сама все проверить.
— Успокойся, — сказал Барни. — Ты только что перенесла серьезную операцию. Мне обещали, что ты сможешь подняться к нему сегодня к вечеру.
Раздался стук в дверь. Следом послышался бодрый голос Сидни Гастингса:
— Доброе утро. Ну как, уже одарили врачей сигарами?
Лора ответила сурово:
— Входите и закройте за собой дверь.
— Я только что был наверху и смотрел малыша, — сообщил Гастингс. — Настоящий герой! А когда начнет сосать мамочку…
Барни оборвал:
— Сидни, не тратьте зря слов. Вы прекрасно понимаете, что рано или поздно Лора сама поднимется к нему и выяснит, как обстоят дела на самом деле. Так что будет лучше и честнее, если вы нам скажете правду.
— Не понимаю, о чем вы?
— Перестаньте, Сидни, — перебила Лора.
— Сколько на самом деле потребовалось времени, чтобы он задышал?
— Я еще не видел записей…
— Ложь! — рявкнул Барни. — Небось целый час их изучали!
— Послушайте, Ливингстон, — ответил врач ровным, но сердитым тоном, — я не позволю вам разговаривать со мной в таком тоне. Меня здесь не было, и я не могу отвечать за все недочеты, которые могли иметь место.
— Ага! — ухватилась Лора. — Стало быть, вы признаете, что недочеты были!
— Простите, Лора, я понимаю, у вас была трудная ночь. Но я просил бы не обращаться со мной как с преступником на суде.
Барни сделал титаническое усилие, чтобы не взорваться.
— Сидни, поймите: все, что мы хотим, — это услышать правду. Мы понимаем, что всякое случается. И мы все в тот или иной момент допускали… — Он хотел сказать «халатность», но осекся. — Вот что. У любого врача бывают неудачи. По своему опыту могу сказать, что пациент воспринимает такие неудачи лучше, когда ему говорят правду, даже если он услышит, что медики порядком напортачили.
Чувствуя ужасную неловкость, Гастингс произнес как по писаному:
— Доктор Муради и доктор Болл — безукоризненно добросовестные специалисты. И раз они зафиксировали, что дыхание восстановлено на седьмой минуте, то, значит, так оно и есть. А если вы намерены продолжать общение в таком тоне, то вам придется найти себе другого доктора.
Он повернулся и вышел.
— Сукин сын! — сказал Барни.
Лора протянула руку и тронула его за плечо:
— Барни, немедленно раздобудь мне каталку!
Они опустили кувез, чтобы Лора могла осмотреть малыша, не вставая с кресла. Она проверила цвет пальчиков на руках и ногах, долго слушала грудную клетку, потом взяла шпильку и провела по крохотной подошве.
