нас на улицах здоровались за руку, подбирали потерянную вещь, чтобы вернуть владельцу, приветливо махали из окон, кивали на бегу и лишь молча переглядывались, видя детские шалости.

Рут первой заметила троих членов моей семьи и дернула Рэя за рукав.

— Иди, поддержи его, — прошептала она.

И Рэй, который познакомился с моим папой уже в первый день долгого пути, вымощенного поисками убийцы, направился к нему. Сэмюел последовал его примеру. Как два молодых пастора, они подвели моего отца с двумя детьми к своему кругу, который принял их и умолк.

Папа месяцами не выходил из дому, только ездил на работу и обратно да еще сидел на заднем дворике, откуда не видно соседей. Теперь он вглядывался в их лица, пока не осознал, что меня любили даже те, которых он толком не знал. У него потеплело на душе, чего давно уже не случалось — разве что во время кратких, ныне почти забытых проявлений любви между ним и сыном, Бакли.

Он увидел мистера О'Дуайера.

— Стэн, — сказал мой отец, — Сюзи любила стоять летом у окна и слушать, как вы поете у себя во дворе. Это ее завораживало. Может, споете для нас?

Как исполнение желаний, которое даруется редко, подчас не к месту, не тогда, когда возникает самое главное желание на свете: вернуть дорогого сердцу человека из мертвых, — голос мистера О'Дуайера, чуть дрогнув на первой ноте, полился свободно, чисто и прекрасно.

Его песню подхватили все остальные.

Мне и самой запомнились те летние вечера, о которых упомянул отец. Бывало, я не могла дождаться темноты, которая несла с собой благодатную прохладу. Стоя у распахнутого окна, я ловила легкий ветерок, на крыльях которого из дома О'Дуайеров прилетала музыка. Я слушала, как мистер О'Дуайер перепевает одну за другой все известные ему ирландские баллады, а ветерок наполнялся запахами земли, воздуха и мха, что предвещало только одно: грозу.

Природа ненадолго замирала. Линдси, устроившись на старой кушетке у себя в комнате, делала уроки, папа в кабинете погружался в книги, мама вязала крючком или мыла посуду.

Мне нравилось переодеваться в длинную ситцевую ночную сорочку и выходить на заднее крыльцо, когда дождь тяжелыми каплями барабанил по крыше, а вокруг вились ветры. Сорочка липла к ногам. Было тепло и чудесно, сверкала молния, через пару мгновений грохотал гром.

Мама подходила к открытой двери и, проговорив свое обычное «вот простудишься и умрешь», замолкала. Мы вместе слушали дробь дождя и раскаты грома, вдыхали поднимающийся к нам запах земли.

— Можно подумать, никакая сила тебя не возьмет, — сказала как-то моя мама.

Я обожала эти минуты, когда мы с ней, казалось, чувствовали одно и то же. Кутаясь в тонкую сорочку, я повернулась к ней и ответила:

— Это точно.

Подаренный родителями фотоаппарат я использовала на все сто. Отщелкала столько пленок, что папа даже велел мне их рассортировать: какие действительно стоит проявлять, а какие — нет. Поскольку мое увлечение приобретало все больший размах, я завела у себя две коробки. «На проявку» и «Архив». Хоть в чем-то, как сказала моя мама, проявила аккурастность.

Мне было приятно думать, что мой «Кодак-инстаматик» озаряет вспышкой избранные мгновения, которые вот-вот канут в прошлое, но навсегда останутся на пленке. Я вынимала использованный кубик, еще горячий, и перекатывала его в ладонях. От разрыва нити накаливания тонкое стекло покрывалось синеватыми мраморными разводами или черной копотью. При помощи фотокамеры я сохраняла мгновения жизни, потому что научилась ловить момент и останавливать время. Этого никто не мог у меня отнять: я была повелительницей времени.

Однажды, летним вечером семьдесят пятого года, моя мама спросила отца:

— Ты когда-нибудь занимался любовью в океане?

И он ответил:

— Нет, никогда.

— Я тоже, — сказала мама. — Давай сделаем вид, что мы в океане: как будто я уплываю вдаль и мы расстаемся.

На другой день она уехала в Нью-Гемпшир, в загородный домик своего отца.

В то лето Линдси, Бакли и мой папа, открывая входную дверь, нередко обнаруживали на крыльце кастрюльку с овощным рагу или сдобный кекс. Иногда яблочный пирог — папино любимое лакомство. Вкус этих кулинарных сюрпризов был непредсказуем. Рагу, которое готовила миссис Стэд, было сущей отравой. У миссис Гилберт кексы выходили плохо пропеченными, но, в общем-то, вполне съедобными. Зато яблочные пироги Руаны просто таяли во рту.

После маминого отъезда мой отец долгими ночами сидел в кабинете и, пытаясь чем-то занять голову, раз за разом перечитывал книгу из истории войны Севера и Юга — письма Мэри Чеснат[14] к мужу. Он хотел забыть обиды и напрасные надежды, но из этого ничего не получалось. Только один раз у него на лице мелькнуло некое подобие улыбки.

«Почему Руана Сингх печет такие маленькие яблочные пироги?» — записал он в своем блокноте.

Как-то осенью позвонила бабушка Линн.

— Джек, — заявила она, — я, пожалуй, переберусь к вам.

Несколько секунд папа в замешательстве молчал.

— Думаю, от меня будет польза и тебе, и детям. Не вековать же мне одной в этом мавзолее.

— Линн, мы уже кое-как приспособились к новой жизни, — пробормотал он.

Но, положа руку на сердце: сколько можно было спихивать Бакли матери Нейта? А ведь за минувшие четыре месяца мамино отсутствие уже вошло в порядок вещей.

Бабушка не сдавалась. Я видела, как она пытается устоять перед последним глотком водки, оставшимся на донышке.

— На спиртное обещаю не налегать… — тут она напряженно задумалась, — до пяти часов. — А подумав еще, выпалила: — Да пропади оно пропадом! Ты только скажи — я вообще могу завязать.

— Вы сами-то понимаете, что сейчас пообещали?

Осознание прокатилось волной от бабушкиной руки, державшей трубку, до закованных в туфли- лодочки ног.

— Понимаю. Как бы да…

Уже положив трубку, он задал себе вопрос: Куда же нам ее поселить?

Но на этот счет сомнений ни у кого не было.

К началу декабря семьдесят пятого исполнился год с того дня, как мистер Гарви, прихватив пару дорожных сумок, свалил из города — и поминай как звали. Витрины магазинов пестрели листовками с его нечетким изображением, но вскоре клейкая лента засалилась, а бумага истрепалась. Линдси и Сэмюел слонялись по улицам или торчали у Хэла в мастерской. Моя сестра за версту обходила кафе, куда ребята из нашей школы заглядывали после уроков. Владелец этого заведения чтил закон и порядок. Увеличив портрет Джорджа Гарви вдвое, он прибил его прямо к двери.

Любопытствующим посетителям хозяин охотно живописал все кошмарные подробности: совсем еще девочка, кукурузное поле, найден только кусок руки.

В конце концов Линдси попросила Хэла подбросить ее до полицейского участка. Ей не терпелось выяснить, как продвигается расследование.

Оставив мастерскую на попечение Сэмюела, они с Хэлом помчались по шоссе сквозь мокрый декабрьский снег.

С самого начала Линдси смутила полицейских своей молодостью и решимостью. В участке она, считай, перезнакомилась со всеми, и все старались держаться от нее подальше. Девчонке всего пятнадцать, а она словно с цепи сорвалась, прет как танк. А у самой груди уже налились аккуратными круглыми яблочками; ноги еще голенастые, но икры аппетитные; а в васильковых глазах такая твердость — кремень, да и только.

В ожидании приема, сидя на деревянной скамье рядом с Хэлом, Линдси заглянула в открытую дверь и увидела что-то подозрительно знакомое. Эта вещица лежала на столе у детектива Фэнермена и ярким