этого добивался Хэл.

В палате было совсем темно. Флуоресцентное мерцание выхватывало из мрака только крупные очертания. Моя сестра поставила у кровати кресло и прикорнула, положив голову на подлокотник, но не выпуская папину руку. Отец, в глубоком забытьи, лежал на спине. Моей маме было невдомек, что я не покидала их ни на минуту; теперь мы собрались вчетвером, но уже совсем не такие, как прежде, когда она укладывала нас с Линдси спать, а сама бежала заниматься любовью с мужем — нашим отцом. Теперь перед ней предстали только разрозненные фрагменты былого. Но увидела она и то, что мои сестра с папой составляют единое целое. Ее это порадовало.

Я росла, играя в прятки с материнской любовью: старалась выманить ее из укрытия и заслужить похвалу. С папой такие ухищрения не требовались.

Теперь мне не нужно было играть в эти игры. Мама замерла в темной палате, глядя на мою сестру с отцом, а я отметила про себя одну из возможностей, которые дает небо. У меня появилось право выбора, и я предпочла сохранить в сердце нашу семью целиком.

По ночам в воздухе больниц и домов престарелых иногда становится тесно: там плывут души. Когда нам с Холли не спалось, мы смотрели, как это происходит. Вскоре нам стало ясно, что их движения направляются откуда-то издалека. Причем не из нашей небесной сферы. И тогда мы заподозрили, что есть место еще более всеобъемлющее, чем наше. Поначалу к нам присоединялась Фрэнни.

— Это — одна из моих тайных радостей, — призналась она. — Прошло уже столько лет, а мне до сих пор интересно наблюдать, как души во множестве парят в воздухе, кружатся, поднимают галдеж.

— Мне ничего не видно, — пожаловалась я в самый первый раз.

— А ты смотри внимательно, — сказала она. — И не шуми.

Но все равно я сперва научилась их чувствовать, а потом уже видеть: кожу рук покалывали крошечные теплые искорки. Через какое-то время они превратились в светлячков, которые взмывали вверх, росли, стонали, кружились, покидая человеческую плоть.

— Как снежинки, — говорила Фрэнни. — Двух одинаковых не бывает, а отсюда кажется: что одна — что другая.

Осенью семьдесят четвертого Линдси начала новый учебный год не просто как сестра убитой девочки, а еще и как дочка «психа», «придурка», «чокнутого», и это было просто невыносимо, потому что не лезло ни в какие ворота.

Слухи, доносившиеся до ушей Линдси и Сэмюела в первые недели учебного года, забивались в ученические шкафчики и выползали обратно, как назойливые ядовитые змеи. В орбиту сплетен оказались втянутыми Брайан Нельсон и Кларисса, но те, к счастью, уже перешли в старшие классы. А уж там, в «Фэрфаксе», Брайан с Клариссой, не отходившие друг от друга ни на шаг, без зазрения совести мололи языками — чтобы только себя выгородить — о позоре моего отца.

Рэй и Рут шли вдоль застекленной стены, которая выходила на школьный двор. На фальшивых валунах, предназначенных для нарушителей дисциплины, по-хозяйски расположился Брайан. В тот год у него даже изменилась походка: озабоченное пугало прониклось мужским апломбом. Кларисса, нервно хихикая от страха и похоти, все-таки раздвинула ноги и отдалась Брайану. Все, кого я знала, взрослели — каждый по- своему.

А Бакли пошел в детский сад — и в первый же день влюбился в воспитательницу, мисс Коукли. Она с такой нежностью держала его за ручку, когда отводила в туалет или объясняла задание, что он потерял голову. С одной стороны, он не прогадал: она то и дело совала ему добавку печенья или усаживала на самую мягкую подушку, но с другой стороны, это отличало его от других детей, ставило на отдельную ступеньку. Даже среди ровесников, где ему сам бог велел быть таким, как все, он был отмечен печатью моей смерти.

Сэмюел обычно провожал Линдси до дому, а потом выходил на главную дорогу и автостопом добирался до автомастерской Хэла. Расчет был на то, что мимо непременно поедет кто-нибудь из многочисленных дружков брата; Сэмюела подбирали дребезжащие колымаги, а Хэл в благодарность подтягивал гайки или регулировал обороты.

Он давно у нас не бывал. Через порог переступали только свои. К началу октября мой отец мало- помалу стал передвигаться без посторонней помощи. Врачи предупредили, что правая нога не будет сгибаться в колене, но если делать гимнастику и побольше двигаться, неудобства со временем отойдут на второй план. «В бейсбол играть не будете, но все остальное — пожалуйста», — сказал хирург наутро после операции, когда отец, проснувшись, увидел рядом с собой Линдси, а поодаль — мою маму, смотревшую из окна на стоянку.

Бакли, изнеженный заботами мисс Коукли, занял свое место в пустой пещере отцовского сердца. Он сыпал бесконечными вопросами про «новую коленку», и мой папа оттаял.

— Коленка — не простая, а космическая, — объяснял он. — На землю были доставлены кусочки Луны, их распилили на части и стали использовать для таких вот изделий.

— Вот это да! — хохотал Бакли. — А когда можно Нейта позвать, чтобы он посмотрел?

— Скоро, Бак, уже вот-вот, — отвечал мой отец, но его улыбка тускнела.

Когда Бакли пересказывал эти и другие разговоры нашей маме («У папы косточка для ноги сделана из лунного камня» или «Мисс Коукли говорит, у меня цвета просто замечательные»), она только кивала. С некоторых пор она уделяла преувеличенное внимание домашнему хозяйству. Резала морковь и сельдерей для еды тонкими длинными брусочками. Тщательно промывала термосы и коробочки для завтрака; а когда Линдси отказалась таскать с собой коробочку, моя мама тут же выбрала в магазине вощеные пакеты, которые не пропускали ни влаги, ни жира и не оставляли пятен на одежде. Которую мама стирала. И складывала. И, если нужно, гладила. И развешивала в шкафу. А до этого подбирала с пола, или приносила в дом из машины, или извлекала из скомканного мокрого полотенца, брошенного на кровать, которую она по утрам застилала, натягивая уголки простыней и взбивая подушки, а потом рассаживала по местам плюшевых зверей и раздвигала шторы, чтобы впустить дневной свет.

Если Бакли все же удавалось до нее достучаться, она шла на компромисс. Несколько минут выслушивала его болтовню, а потом позволяла себе унестись мыслями далеко от дома, чтобы оказаться рядом с Леном.

К началу ноября мой отец, говоря его же словами, «уверенно ковылял на своих двоих». Когда Бакли его подначивал, он даже мог сделать судорожный скачок: если ребенок заливался радостным смехом, стоило ли беспокоиться, как убого и жалко это выглядело со стороны, в глазах моей мамы. За исключением Бакли, всем была памятна надвигающаяся дата: первая годовщина.

Прохладными осенними вечерами отец выходил на задний двор с Бакли и Холидеем. Он усаживался на старую чугунную скамью и клал вытянутую ногу на бесполезную решетку для чистки подошв, которую выискала бабушка Линн в одном из антикварных салонов Мэриленда.

Бакли подбрасывал писклявую резиновую игрушку, а Холидей кидался ее ловить. Мой папа наслаждался подвижной игрой своего пятилетнего сына и заливистым детским смехом. Холидей то и дело сбивал Бакли с ног и лизал щеки длинным розовым языком. Одна лишь мысль не давала отцу покоя: этого ребенка, этого чудесного мальчугана, тоже могут у него отнять.

В силу целого ряда причин, к которым теперь добавилась травма, он взял длительный отпуск. Его начальника словно подменили, так же как и рядовых сотрудников. Мимо кабинета, в котором работал мой отец, все ходили на цыпочках, избегая приближаться к его столу: можно было подумать, они берегут себя, чтобы не заразиться. Никто не интересовался его состоянием; все бы предпочли, чтобы он сложил свои горести в папку и сдал в архив, с глаз долой. Но он регулярно являлся в офис, и начальник был только рад предоставить ему неделю отдыха, потом еще одну, да хоть целый месяц, если будет такая необходимость. Отец решил, будто это ему награда за то, что он никогда не опаздывал и не отказывался от сверхурочной работы. Так или иначе, он теперь не искал встречи с мистером Гарви и старался выбросить его из головы. Даже фамилию эту не упоминал — разве что в своем блокноте, тщательно спрятанном в мастерской. «Мне