Феофан побывал в Спасе на Яузе, рассматривал роспись и иконы, написанные Андреем и Даниилом, признавая их достоинства, указывал недостатки, но оба живописца, выслушивая его мнение, чувствовали, что византиец не был искренним. Что послужило причиной охлаждения когда-то теплых взаимоотношений, Андрей не знал и старался об этом не думать, посчитав, что Феофан, видимо, не простил Андрею его ухода из Новгорода.

Вблизи монастыря шумела жизнь Москвы. Попадая в ее водоворот, Андрей все чаще ощущал свою отчужденность от всеобщего бытья. Сегодня Андрей шел в Москву в Симонов монастырь и нес Елисею давно обещанную икону. Андрей волновался, не зная, как примет подарок монах и увидит ли он на его лице улыбку одобрения.

Вот хорошо знакомая запруда с раскидистыми плакучими ивами. Миновав мельницу, Андрей услышал женский голос и увидел у колодца девушку, крутившую ворот, который поднимал тяжелую бадью с водой. Девушку эту он встречал не первый раз. Услышав шаги, она обернулась и перестала петь, а когда Андрей поравнялся с ней, поклонилась ему и, улыбаясь, спросила:

– Никак, по жаре в Москву торопишься?

– Угадала, голубица.

– Пристанешь. Печет седни, а ветерок ленивый.

– Добреду.

– Помню тебя. Ходишь мимо. Чать, из Спаса на Яузе?

– Оттуда, голубица.

Ускорив шаг, Андрей свернул на тропу, а девушка, проводив его взглядом, подцепила коромыслом полные ведра и пошла легкой походкой к мельнице…

Душный вечер.

Окна в малой трапезной у великого князя открыты настежь. В горнице чад от лампадного масла перебивают запахи цветущих лип.

Еще светло.

Князь Василий Дмитриевич в голубой шелковой рубахе с расстегнутым воротом ходит прихрамывая – вчера в утреннюю пору конь, зауросив,[19] лягнул князя в правую ногу. Василий, насупившись, слушает гостя, престарелого боярина Тигрия Владимировича, еще недавно близкого советника покойного отца.

Тигрий телом грузен. Годами стар, а на седину не богат. Она, забелив волосы на висках, оставила о себе след в бороде, начисто отбелив только косматые брови. Голос у боярина густой, с рокотом, будто у протодиакона. Говорит он внятно, всякое слово отделяя друг от друга, увеличивая этим весомость сказанного. Тигрий сидит вольготно, прислонил могучую спину к стене, будто он дома, а не заявился к князю без зова.

На столе под парчовой скатертью сулея с медом и две чары червленого золота. Разговаривая, боярин ногтем чертит полоски на скатерти:

– Пришел к тебе посланцем от мужей, родовитость коих на Руси памятна. Почитай, все мы с родителем твоим покой царства пестовали, и беды от нас Русь будто не ведала. В лихие годы при надобности житье свое за чужие спины не прятали да и крови в ратных делах не жалели. Мечи наши в ножнах не ржавели. Все мы помогали Руси тряхнуть гололобых на Куликовом поле.

– Зачем послан ко мне? – нетерпеливо спросил Василий.

– Не спеши, князе, допросом. Послан, как старшой, чтобы ты, узрив меня и приметив рану на щеке от укуса татарской сабли, вспомнил о нас, о тех, кто под боком у тебя, в опале, крестя перед иконами лбы, дышит, чуя дыхание твоего Московского княжества под твоей десницей. Живем, слава Господу, а все оттого, что приучены батюшкой твоим – князем Донским спать с полым ухом, кладя рядом булатный меч.

– Я тоже на сон чуток. Время ноне иное. Орда после Тимуровой взбучки все еще с охами мягкое место почесывает. Может, на нашу радость и вовсе образумится от лиходейства набегов.

– Зря, княже, себя сим обнадеживаешь. Орда живуча. У Орды по всей Руси уши. Она про всякий твой шаг ведает. Скрытную злобность супротив тебя накапливает, потому что лишаешь ее прибытка с нашего богатства. Привыкла драть с нас шкуру.

– Никак, пужаешь меня?

– Упаси Господь. Всегда радуюсь, что ты, княже, не вздрагиваешь от поглядов, но все же считаю, что рановато начал дразнить хана Шедибека своей непужливостью. Отодвинул ты нас, верных твоему батюшке слуг, от себя в сторонку. Заставил сидеть по домашним закуткам, а мы, оберегая твою покойность, прознаем о том, чем Орда дышит и какое разумение про Русь заводит. А посему известно нам, что хан Шедибек засылает к тебе гонцов с напоминанием о долге, да и баскаки твердят, что давно не уходили с твоего двора обозы с дарами Орде.

– Знаю, что во всем за мной подглядываете. А мне до этого дела нет. За собой смотрите. От безделья чешете друг другу пятки. А я уж как-нибудь без ваших подглядок поживу. Понадобится, так и без вас вспомню про учтивость перед татарами. Ты, Тигрий, лучше меня знаешь, сколь всякого богатства отняла у Руси Орда. Орда без устали требует: давай, давай. А я не даю и давать не стану.

– Рано или поздно, княже, все одно придется от Орды откупаться.

– Это вы привыкли от всякой беды откупаться, а я стараюсь от любой беды отбиваться.

– Да при твоем княжении по воле Божьей пока тишь да благодать.

– Никак, не рад ты сей благодати?

– Рад, княже. Но страшусь, что нарушится она.

– А ты не каркай. Не вещий ворон, да и я не трусоват на все ваши предсказания. Стало быть, про меня все ведаете, а я про вас о надобном дознаюсь. Не по зубам я вам, а то бы давно братцу моему дорожку на княженье очистили.

– О чем молвишь, княже? – перекрестившись, спросил Тигрий.

– Ишь ты! Про все ведаешь, а про то, что брат мой, князь Юрий, родство со мной рушит, не ведаешь?

– Христом заверяю тебя, что слыхал о розне меж вами, но разумом своим с каким тайным умыслом не вникал.

– Зато дружки твои рады бы ножку мне подставить, но побаиваются. Не замай меня боярской честностью. Вы батюшке немало крови портили. Веками обучены воду мутить, чтобы рыбкой лакомиться.

– Князь ты, Василий Дмитриевич, и негоже тебе позабывать, что любая старость достойна уважения. Хулишь с легкой руки старое боярство, а оно обиды за хулу на тебя в душе не носит.

– Аль позабыл, что сулили мне, когда отодвинул вас, а не стал по вашим советам княжеством править? Погибель сулили. Ею пужали. А я живу. Когда Тимур бедой шел, я из Москвы не убегал. А вы, спасая свою родовитость, загоняя коней, улепетывали. Укоряете меня, что я, не платя дани татарам, новый Благовещенский собор воздвигаю. А мне угодно оставить в Московском Кремле о себе память. Слыхал, что вы меня величаете Иванушкой-дурачком, а видать, запамятовали, что Иванушка-дурачок всех умников- разумников за опояску затыкает. Родовитостью и богатством своим кичитесь. Спорить не стану, богаты. Так вот и стерегите свое богатство и советами, как мне княжить, не помогайте. Потому, как не стану я их слушать.

– Тебе виднее. Выше нас стоишь по величанию. Только, стоя высоко, крепче за перила держись. Гость я у тебя в горнице. Припомни, как частенько тебя мальчонкой по голове гладил. А ты, вижу, того и гляди, мне на дверь покажешь, потому что осмелился старик тебе правду молвить, про которую ты сгоряча стал забывать, слушая колыбельные напевы тех, кого заместо нас к себе приблизил.

Услышав в голосе гостя волнение, Василий, замедлив шаги, подошел к столу. Покашливая, торопливо налил в чары мед из сулеи и, пододвинув чару боярину, примирительно улыбаясь глазами, сказал:

– Пригубим во здравие Руси. А то сухим ртом не те слова на волю кидать начинаем.

Тигрий, взяв чару, отпил немного и довольно произнес:

– А ты, в самом деле, по прыти своего нрава князь с разумом. Весь в батюшку. То кулак до хруста костей сожмешь, то недруга ласково по плечу погладишь. Только я тебе не недруг. Сижу у тебя, опасаясь, как бы ты не ошибся, заводя дружбу с Литвой супротив Орды.