что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой, притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продолжаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы позволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!

Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Бельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:

— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы тебе могучей опорой великокняжеского престола, а тебя даже на собрания этой смехотворной Рады не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшанский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности проявить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Бельский, — твой светлый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновидными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты губишь свои таланты в глухой деревушке, всеми позабытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж совсем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную лапу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!

Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.

Минута прошла в полной тишине.

И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно протрубил рог.

Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.

— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и наставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпалась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю с себя прежнюю клятву и приношу новую!

Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.

— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, который принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возложена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горести Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!

Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.

— О, мои великие предки! — воскликнул он голосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, славный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!

Смотрите на меня! Вот я иду!

И снова уже где-то ближе затрубил рог.

Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно- величественную позу.

Все молчали.

Князь Федор Бельский понял, что наступила решающая минута.

Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:

— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!

Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти наших предков, во славу величия и могущества державы нашей Литовской, во славу веры нашей греческой!

Олелькович поднял брата с колен и крепко обнял его.

Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял голову.

— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.

Олелькович торжественно поцеловал Ивана и направился к Глинскому, чтобы принять его клятву.

Глинский молчал.

Все повернулись к нему.

Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:

— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.

Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его потомки верой и правдой будут служить короне, которая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не подниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олелькович, я буду служить ей так же верно и не изменю тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!

Он взял одну из прислоненных к дереву рогатин и, протянув ее Олельковичу, сказал, обращаясь ко всем:

— Теперь позвольте мне уйти или убейте меня.

И в третий раз протрубил рог. Гулко, протяжно, где-то совсем недалеко.

Олелькович медленно взял рогатину и, как бы взвешивая ее на руке, подбросил несколько раз, в упор глядя на Глинского. Князь Лев стоял, прижавшись спиной кмогучему стволу древнего дуба, смело и прямо глядя перед собой.

Лицо Олельковича начало докрываться пятнами.

Бельский выступил вперед.

— Михайлушка, — сказал он мягко. — Князь Глинский благородный и честный человек. Будем же уважать его взгляды, как он уважает наши. Я думаю, он может с честью уйти — мы полагаемся на его слово.

Олелькович колебался, сжимая окованное серебром древко рогатины.

Из чащи едва слышно донесся звук трещотки.

Охота началась, — восхищенно прошептал Ольшанский. Олелькович опустил рогатину.

— Раз Федор говорит, значит, так оно и есть, — сквозь зубы произнес он и вдруг странная усмешка скользнула по его лицу. — Послушайте! — горячо воскликнул он. — Ольшанский только что произнес слова, которые натолкнули меня на великую мысль! Да-да! Верно!!

Он вспыхнул каким-то внутренним возбуждением и быстро заговорил, отчеканивая слова.

— Разве мы не верные подданные? Разве мы не любим нашего короля?! Мы его очень, очень любим! Да-да, братья, мы устроим ему праздник! Любимое королевское развлечение! Слышите — Большая королевская охота на зубра!

Олеяькович лихорадочно бросался от Бельского к Ольшанскому, от Ольшанского к Бельскому и резко, яростно, жестко швырял в них пригоршни слов жгучих, как раскаленный песок.

— Все произойдет здесь. Да-да именно здесь, на этом самом месте! Представьте себе: король в гостях у русских князей! Какая радость на наших лицах! Мы принимаем короля! Нет — всю королевскую