— К чертям собачьим Прагу! Я не Швейк, чтобы ехать в Прагу.

— Понятно, — качнул лысым черепом Пшебыльский. — В Праге сейчас делать нечего. А чем плох Будапешт? Голубой Дунай, чудные девушки. Совсем как на Елисейских полях. Я любил когда-то ездить в Будапешт.

Юзек оскалился:

— Вы смеетесь надо мной?

— Нетрудно понять ход ваших мыслей. Куда же? Может быть, вас привлекает черноморский берег? Золотой песок? Сухое виноградное вино в кабачках Констанцы?

— На запад, только на запад!

Пшебыльский усмехнулся:

— Пожалуй, есть смысл. Там вы научитесь работать по-настоящему. Но об этом после. Действуйте! Дорог каждый час. Пистолет есть?

— «Вальтер».

— Не то. Я достану вам русскую машинку. Знаете, как она называется? Тэтэ! Смешно, не правда ли? У меня в Познани была девочка. Ее тоже звали Тэтэ. Била без промаха! — Пшебыльский хихикнул, нечистая слюна вскипела в уголках рта. — У пани Курбатовой могла быть такая штучка. Большевичка. Улика!

Как мираж стоял перед взором Юзека Дембовского вожделенный Запад: деньги, рестораны, коньяки, балетные дивы… Приободрился:

— Еще один момент, пан Пшебыльский. Вы учтите мои чувства. С Элеонорой должно случиться несчастье, а я люблю ее. Кроме того, она невеста брата.

Пшебыльский понимал справедливость такой постановки вопроса: товар — деньги! Человек практического склада ума, он был чужд сантиментам и эмоциям.

— Пятьсот долларов!

Сумма, вообще говоря, была не малая. Но может быть, можно еще кое-что выжать. В конце концов у проклятых эксплуататоров денег куры не клюют. Весь мир ограбили. Юзек пустил слезу:

— Скоро их свадьба. Такой удар для всей нашей семьи. У мамы больное сердце…

— Женская болезнь до постели, — скабрезно усмехнулся Пшебыльский.

— Как вы смеете так говорить о моей маме!

— Ну ладно. Семьсот.

Надо бы и остановиться. Но так заманчиво положить в карман лишнюю сотнягу.

— Отец любит Элеонору…

Пшебыльский поморщился:

— Хватит!

Юзек понял: потолок.

— Благодарю вас! — и взялся за тросточку. Без нужды глядеть на лысый череп буфетчика — удовольствие маленькое.

Пшебыльский ковылял из угла в угол на подагрических ногах, не замечая вопросительного выражения на лице Юзека. Он думал. Затеянная операция поможет окончательно привлечь Яна Дембовского. Наконец-то он поймет: русские, убившие его невесту, — смертельные враги. А главное: может быть, тогда Серый решит, что ему, Пшебыльскому, надо уходить за границу, и поможет. Хоть остаток дней проживет спокойно, чтобы утром была чашечка черного кафе с белой булочкой, к обеду куриное крылышко, а вечером французский коньяк и свеженькая, еще не замызганная девочка.

— Срок — два дня!

Юзека передернуло.

— Так быстро? Невозможно.

— Не торгуйтесь. Не прибавлю ни одного доллара.

— Я не об этом…

— Рад.

Юзек почувствовал в животе знакомую тянущую пустоту.

— Я пойду?

— Действуйте.

В окно Пшебыльский видел, как Юзек, по-дурацки озираясь, словно за ним гонится прокурор, проворно пересек улицу и скрылся в проходном дворе, который, верно, знали еще молодчики из дефензивы.

Если бы старое, издерганное страхами, болезнями, злобой и морфием сердце Пшебыльского было способно на такое старомодное чувство, как жалость, то, видя съежившуюся спину Юзека, он пожалел бы его. Сам он человек конченый. Нет у него другой дороги. Поставил ва-банк. Всем — прошлой жизнью и прошлыми делами, телом и душой, настоящим и возможным будущим — связан он с Серым, с Войцеховским, с теми, кто стоит за ним.

А куда полез молокосос Юзек Дембовский? Сын шахтера. Брат партийца. Откуда в его душе столько родимых пятен капитализма? Каким ветром нанесло в его слабый умишко шик-модерновскую дребедень? Пшебыльский скосил бескровные губы: «Бред собачий!»

В небольшом шахтерском городке самым примечательным местом был парк. Назывался он парком культуры, но совсем не был похож на убогие полусады-полускверы с чахлыми, худосочными деревцами, с гипсовыми скульптурами длинноногих пловчих, пятнистыми от дождей и пыли, с аляповатыми клумбами и стрижеными кустиками акации, листва которой начинает желтеть уже с половины июля.

Не таким был здесь парк. В самом центре города возвышалась довольно высокая гора, окруженная пологими холмами, поросшими дубами, соснами, елями. Собственно, и город строился вокруг горы, и главная улица, изгибаясь, как река, полукольцом обхватила ее.

Жители города расчистили гору от бурелома и валежника, проложили асфальтированные аллеи, поставили скамейки, повесили фонари, разбили цветники.

На самой вершине — небольшая площадка, окаймленная серебристыми елями. Она обращена к центру города. С нее открывается просторный вид на вышки шахт, на стадион, на железнодорожный узел, на старый темный костел, вонзивший в небо трехгранный шпиль.

На площадке, видный всему городу, высится белый мраморный обелиск. Золотыми буквами на двух языках — русском и польском — на нем начертано:

Уже несколько дней у могилы можно видеть женщину в темном платье, с гладко зачесанными светлыми волосами и светлым лицом блондинки, на котором темнеют большие грустные глаза. Каждое утро она приносит сюда букет живых цветов. Стоит он на могиле, обрызганной дрожащим серебром воды, словно в слезах. Бабочки прилетают сюда посидеть на венчиках цветов, передохнуть, полюбоваться бессмертной красотой окрестного мира.

Женщина посыпает дорожку вокруг могилы оранжевым песком, подравнивает дерн или просто сидит на скамье и смотрит на город: на бегущие внизу трамваи и автомашины, на холмистые крыши домов, вдаль…

Не многие жители города знают, что эта женщина — вдова советского офицера, первого коменданта их города гвардии майора Сергея Курбатова.