В. Мороз: «Осетин Федор Бязров был вором. Потом стал иеговистом и перестал воровать. Воспитатель ему: «Лучше бы ты воровал».

«Лагеря — зеркало советского общества», по справедливому выражению Д. Панина.

А. Марченко: «Вместо портрета Сталина у отрядного портреты Ленина и на противоположной стене, точно против портрета Ленина, глаза в глаза — портрет Хрущева».

Некоторые солдаты стыдятся своей службы. Даже домой не пишут, по свидетельству А. Марченко, что охраняют заключенных. Бывает разговоришься с таким и если он убежден, что ты его не продашь, то откровенно скажет все, что думает о лагерях и о своей службе: «Через год освобождаюсь и катись она к такой-то матери, эта служба».

Следователи о советской законности высказываются порой не менее откровенно, чем солдаты.

Начальник следственного изолятора майор Горшков — Э. Кузнецову: «Что вы все — закон да закон? Словно первый год замужем. Человек, вроде, неглупый, сами знаете: дух закона, а не буква…»

В. Мороз: «…за закрытыми дверями кабинетов у кагебистов как раз другая точка зрения на социалистическую законность. Когда Левко Лукьяненко спросил капитана Денисова, следователя львовского КГБ, для чего существует статья № 7, обеспечивающая каждой республике право свободного выхода из СССР, последний ответил: «Для заграницы».

У Солженицына, Гинзбург, Панина и др. уголовники — социально близкие. Политические — враги народа, над которыми социально близкие вольны глумиться, как хотят.

У А. Солженицына: Уголовник: «Ну пошли мыться, господа фашисты!»

А. Марченко: «Уголовники переходят в политический лагерь, можно сказать, добровольно. По уголовным лагерям ходит легенда, что у политических условия сносные, кормят лучше, работа легче…»

«Я видел двух бывших уголовников, ныне политических, одного по кличке Муса, другого — Мазай. У них на лбу, на щеках было вытатуировано: «Коммунисты — палачи», «Коммунисты пьют кровь народа». Позднее я встретил очень много зэков с подобными изречениями, наколотыми на лицах чаще всего крупными буквами через весь лоб: «Раб Хрущева», «Раб КПСС».

Уголовники помогают в тюрьме писателям — это уж вовсе небывальщина! У Данизля «перебита и неправильно срослась правая рука — фронтовое ранение. Надо же — нарочно поставить на самую каторжную работу. У начальства на то и был расчет: оглушить его этим адом, он, конечно, не выдержит и попросится на более легкую работу. И тогда его голыми руками возьмешь. Пусть напишет в лагерную газету… и пр».

«Даниэль никак не обращался к ним с просьбой об облегчении, а все наши зэки помогали ему, как могли… Наших бригадников стали вызывать в КГБ. (Большая часть бригады — уголовники. — Г. С.)

— Кто помогает Даниэлю работать?

— Все помогаем.

— Почему?

Один языкатый парень нашелся, что ответить:

— А в моральном кодексе у вас что написано?.. Человек человеку — друг товарищ и брат».

«Его (Даниэля — Г. С.) полюбили… все в лагере. Он невольно стал центром, вокруг которого объединялись разные разрозненные компании и землячества».

…Пожалуй, самая главная новизна времени — стремление «преступников» к гласности, а суда — к секретности и «затемнению» дела.

«Оборотни» — по любимой терминологии советской прессы, введенной после процесса над Синявским и Даниэлем, — это, как прояснило время, государственные инстанции. В этом убеждают и сборники документов: «Процесс цепной реакции» (о деле Галанскова и Гинзбурга) и «Полдень» (о демонстарции на Красной площади и суде над демонстрантами), составленный Натальей Горбаневской.

Протестанты заговорили открыто, в подполье ушел режим. Эти особенности режима раскрываются все чаще. «Обжегшись» на процессе Синявского — Даниэля, власти стараются писателей более не судить, а высылать из страны (Галич, Максимов, В. Некрасов и др.), пугать отравленными папиросами (В. Войнович), убивать в подъездах писательских домов, которые-де полюбились хулиганам. В «Заложниках» я писал о том, как в подъезде собственного дома ударили железной трубой по голове дочь погубленного Сталиным артиста Михоэльса. За секунду до удара некто в шляпе с порыжелой лентой воскликнул: «Она!» Только что пришло сообщение о нападении на моего университетского товарища, в сталинские времена сидевшего в тюрьме.

За последние годы это уже вторая попытка расправы над ним без суда: «По телефону из Москвы Е. Боннер-Сахарова сообщила на Запад:… зверски избит неизвестными лицами Константин Богатырев, известный переводчик литературы — Райнер-Мария Рильке, Белля — член немецкого ПЭН-клуба. Константин Богатырев находится в больнице в критическом состоянии: пролом височной кости и другие повреждения». Из больницы Костя Богатырев уж не вышел…

«Кто сумасшедший?» — спрашивают братья Медведевы в одноименной книге: КГБ ведет себя по законам уголовного мира, как известно, сторонящегося гласности…

Иначе быть не могло: генеральная линия осталась прежней. Точнее и образней других это выразил Валентин Мороз в главе «Оргия на руинах личности»: «Сталин не признавал кибернетики. И все же ему принадлежит в этой области выдающаяся заслуга; он изобрел запрограммированного человека. Сталин — творец винтика…»

В 1946 году Виктор Некрасов выступил в «Окопах Сталинграда» против превращения людей в винтики. Спустя двадцать лет историк Валентин Мороз, загнанный в окопы другой войны, свидетельствует уж об оргии на руинах личности:

«Выросло поколение людей из страха, и на развалинах личности была воздвигнута империя винтиков… Винтик будет стрелять в кого угодно, а потом по команде бороться за мир… Пустой человек — вот главное обвинение против деспотии и неизбежное ее порождение». Это хуже чумы. «Чума убивает без разбора а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации», — писал Степняк-Кравчинский.

Подцензурная литература поставила больной вопрос — самиздат ответил на него даже из-за тюремной решетки — открыто…

Так начался новый процесс — взаимовлияния подцензурной литературы и самиздата, влияние не столько формы, сколько бесстрашной мысли. Влияние тем более бесспорное, что многие книги профессиональных писателей, широко известных на Руси, вдруг провалились, как пушкинский каменный гость, под землю и… явились миру запретным плодом — самиздатом или тамиздатом.

Паводок тюремной прозы, позволивший сравнить нравственность, дней прошлых и нынешних, приоткрыл духовные низины, в которые низринуто советское общество: «лагеря — зеркало России».

Книги о сегодняшних лагерях как бы загрунтовали холст, на котором уже иначе смотрелись и картины профессионалов; стали фоном работ художников, своим творчеством вызвавших переворот в сознании поколений — даже старшего поколения, которое самиздат неизвестных имен и с места б не сдвинул; многие старые коммунисты и даже коммунисты-лагерники не хотели признаться самим себе в духовном банкротстве режима.

Они охотно подхватили государственное лопотание о «возврате к ленинским нормам». Их, впитавших почтение к авторитетам вместе с молоком матери, мог заставить трезво взглянуть на самих себя только признанный ими самими советский патриот, рыцарь без страха и упрека. Авторитет!

Такими авторитетами стали для многих старейшие писатели: Василий Гроссман, Александр Бек,