Даниэль вошел в обиход сразу, «левых» поэтов-приспособленцев теперь иначе и не называли, как «эти… из Даниэля». Левый художник из книги «Говорит Москва», прибежавший с плакатом-призывом «Ко дню убийств», выполненным в прогрессивно-«левой» манере, стал нарицательным образом целой плеяды прославленных хитроумцев от поэзии, о которых еще будем говорить.
Как ни точна и ни прозорлива проза Даниэля, все же, на мой взгляд, своей художественной высоты, своего полного самовыражения он достиг в поздних «Стихах из неволи».
Проза была написана человеком беспощадным и удачливым. Стихи создавало страдание, умудренное застенком, зажавшее «зубами крик».
Вся лагерная литература, начиная от Солженицына, не говорит об охранниках, а скорее плюет в их сторону. «Попка», «вертухай» — иными словами не удостаивают. Да и что, кажется, можно сказать о людях, натасканных, как овчарки. «Шаг в сторону…» — и тебя нет. Убийцы!
Но вот бросил взгляд на своего убийцу зэк Юлий Даниэль и увидел, что людей от него, поэта, охраняет
Что это? Стихи об обманутом поколении? Страдание поэта и прозаика Эммануила Казакевича, у которого лейтенант Огарков из повести «Двое в степи» все подписал, не задумываясь? Даже смертный приговор самому себе…
Горькая тема поэта, выпавшая из его перебитых рук, подхвачена другим поэтом… через двадцать лет.
Однако за двадцать тоталитарных лет много воды утекло. «Очкастый, зеленый юнец» — Огарков Даниэля — несет службу своего конвойного Джурабаева.
Вот где он оказался, честнейший Огарков, спустя четверть века государственного ханжества. На вышке. Откуда можно безнаказанно пристрелить любого.
«А если я на проволоку, — с болью, снова и снова, «зажав зубами крик», спрашивает его поэт. — Если:
Крестьянина из глуши, едва научившегося писать, немудрено порой убедить в чем угодно. Но куда и за кем пошли ребята, которые заглядывали в «добрые книжки»?
Новая тема, опаснее гриба атомного разрыва, поднялась над Россией. За кем пойдет поколение огарковых новых десятилетий? В кого будет стрелять? Кого давить танками? Мир жаждет дружить с ними. А — они? На вышке? На той вышке, о которой так любил говорить в своих речах Фадеев. Мы «на вышке»… На вышке истории, на вышке времени, на вышке единственного правильного учения…» Неужели так они и будут смотреть на мир со своей вышки, сквозь прорезь прицела?
Или куда хуже! Откроется цинизм, опустошенность оборотней, которые, от скуки или тайной привязанности, мурлычут романсы добитых ими поэтов.
Даниэля куда больше собственной судьбы, как видим, тревожит судьба «мальчишки на вышке», принявшего свое палачество как неизбежное; мальчишки, которого принуждают расстреливать мир, не верящий, что такое возможно…
Поэт мало озабочен собой, своей тяжкой судьбой (о том, как пришлось мыкать горе самому Даниэлю, мы достоверно узнали из книги А. Марченко «Мои показания»). Поэт несчастен, видя, как мальчишки в сапогах гонят назад прибывших издалека «плачущих женщин», за плечами которых «рюкзаки с нерастраченной страстью, рюкзаки с многолетней тоской».
Он в отчаянии и от всеобщей злобы, и от омрачающего ум лагерного сленга.
Как не впасть в отчаяние, когда последний оплот России, только и спасавший некогда Тургенева от безысходности, когда сам великий русский язык начинает служить карателям, как мальчишка на вышке.
Стихи Даниэля и о новом лагерно-солдатском сленге, и о «прогнившем ворохе» пословиц старых и поговорок про «плеть и обух», про «лоб и стену» — о языке отчаяния и рабства — еще ждут своего исследователя.
