беглец из Освенцима, латыш Арвид Янович Пельше кричал на меня так, что стал задыхаться. В запарке даже поставил меня в один ряд с такими «врагами Сталина и всего советского народа», «извергами», как Бухарин, Каменев и Зиновьев. Я поежился. Запахло каторгой или пулей. «Возьмут у выхода из ЦК?»

Когда Пельше на мгновение затих, я бросил ему: «Постыдился бы, старый человек!»

Весь партийный комитет, привыкший к слезам и раскаяниям изгнанников, вскочил на ноги, взревев в негодовании и страхе так, словно я бросил в них осколочную гранату РГД.

Спустя четверь века один из моих гонителей в министерстве Любви заместитель главы КГБ Андропова отставной генерал от жандармерии Филипп Бобков, в своих мемуарах вспоминал обо мне, своей жертве, скорее сочувственно: «Писателю за выступление, по существу правильное, хотя, пожалуй, излишне эмоциональное… перекрыли кислород – рассыпали набор книги, перестали печатать, вынудили эмигрировать… А всю вину сваливали на КГБ…»

Генерал Филипп Бобков, невинная овечка, четверть века назад говорил, как легко понять, совсем иным тоном и совсем иное, запечатленное ныне в моем литературном сайте, в разделе «автобиография». Бог с ним, старым волком, выдающим себя за красную шапочку…

Когда пришел от бившегося в истерике Пельше – я уже упоминал об этом в одной из своих книг – дома ждал меня сосед, известный журналист, он сказал, что только что вернулся из Дома творчества Малеевка, и старые писатели «Твард» (Так журналисты звали Твардовского), Александр Бек, Вениамин Каверин и другите просили тебе сказать…. Гриша, передаю дословно: «Тебя исключат из партии… Уже исключили?.. Потом, как водится у нас, посадят. – Он взглянул на мою заплакавшую жену, помолчал. А потом, не сразу, продолжил: «Из опыта тридцать седьмого года они, старики, знают. Раскается жертва или упрямится, все равно, та же ДЕСЯТКА. Они просят, очень просят устоять, не раскаиваться.. Это важно для всех…»

В эту минуту позвонил телефон. Трубку взяла жена. Ответила кому-то глухо, чтоб не звучали в ее голосе слезы:

– Когда защита? Послезавтра? Придем!.

Положив трубку, Полина сказала с болью:

– Все как всегда. Полсвета скачет, полсвета плачет… Послезавтра защищает докторскую мой однокурсник. Нет, не Алик-генеалик, Алик в «ящике», секреты с головы до ног. Но и этот тоже генеалик. Начинал у моего шефа… Общий праздник факультета. Я не могу не пойти! Пойдем?

– Как ты понимаешь, мне не до праздника…

– Гриша, пойдем. Развеешься… Встретишь хороших людей. Альфреда Феликсовича…

Стоило Полине назвать имя ее учителя Альфреда Феликсовича Платэ, профессора химии, как мое настроение неизменно улучшалось. Я любил этого веселого умного француза, которого в дни космополитической кампании унылые невежды из парткома пытались съесть со всеми потрохами, выгнать из МГУ. И съели бы, если бы он, в свое время, не женился на дочери гордости русской науки академика Зелинского, о котором я знал только то, что он открыл, не ведая того, смертельно ядовитый газ иприт, отравился им и, хочешь-не хочешь, изобрел противогаз. Партком постиг запоздало, что «вражина француз» из касты неприкасаемых. А теперь вокруг профессора Платэ, первооткрывателя талантов, как о нем писали в университетской газете, уж целая колония учеников, известных химиков. Для Полины он – святой человек..

Затолкались в набитый битком автобус, идущий на Ленинские горы, к Университету. Успели. В зале почти как в автобусе. Места заняты. Студенты толпятся по стенам. А холодновато… Кондиционер, видно, ошалелый. МГУ, все-таки.. Студентка развешивает на планочках большие листы бумаги, испещренные химическими формулами. Развесила, повернулась лицом к залу. Я встряхнул головой: глазам своим не поверил. Клеопатра?! Египетская Царица! Только прическа современная. По последней моде. Белые волосики торчком. Гордо, даже чуть надменно откинутая назад голова.

В кабинете годами неиздававшегося поэта Максимилиана Волошина, в Коктебеле, нелегально превращенным в музей, стоял бюст Клеопатры. Тогда и запомнились мне вот эта утонченность удлиненных черт любвиобильной царицы. Косоватые восточные глаза. Искуссно ухоженные брови. Эта утонченность бровей, губ, носа, который у русских классиков назывался почему-то не египетским, в честь Клеопатры, а греческим, придавали царице, говоря современным языком, интеллигентность. Не случайно, у ног Клеопатры был даже Юлий Цезарь, покоренный ею завоеватель.

Естественно, российская Клеопатра, в отличие от египетской, была снежно бела. Прекрасная северянка. Белая березка. Кожа на лице – нежна. Как у новорожденного…

– Кто это? – тихо спросил я Полину.

– Студентка не то третьего, не то четвертого курса.

– Кто защищает диссертацию, не ее муж?

– Ее муж, вон, видишь, подает ей руку, чтоб она не полетела на ступеньках. Муж – лет двадцати пяти, высокий, спортивного разворота плеч молодец с ухоженной шевелюрой. Ботинки на невиданно мною ранее толстой, видно, ныне модной подошве.

– Семья красавцев, – сказал я удовлетворенно. – Как Клеопатру зовут? Полина пожала плечами, но тут из рядов послышалась.

– Люба! Иди к нам. Мы тебе бережем место…

Люба кивнула подругам, мол, спасибо, но пошла в сторонку, куда повел муж.

Первые три-четыре ряда были почти не заняты. Там усаживались припоздавшие профессора. Вот появился академик Несмеянов, уселся в углу, открыв какую-то папку. Полина поспешила туда, чтобы поздороваться с профессором Платэ. Он усадил ее рядом с собой, спросил о чем-то. Дружно посмеялись над чем-то. Она вскочила на ноги, зовет меня. Есть место!

Я отрицательно машу головой. Негоже мне, чужому, никому здесь неведомому, восседать рядом с Несмеяновым и Платэ. Тогда Полина движется ко мне.

– Иди! – восклицает. – Альфред Феликсович хочет с тобой поздороваться. – Иди же! Он ждет!

Пришлось подняться и двинуться, под вопрошающими взглядами студентов, все время чувствуя неловкость. (Если придется писать самозванца, очередного Гришку Отрепьева, мелькнуло вдруг, не забыть про это чувство неловкости… Господи, а ощущали ли исторические наглецы неловкость?!) Альфред Феликсович вначале оглядел меня с ног до головы. А когда мы пожимали друг другу руки, сказал со своей постоянной гальской шутливостью:

– Исповедуйтесь, гуманитарий! Должен же я знать всю правду, в чьи руки передал ученицу, которой гордился… – И вполголоса: – Надеюсь, Полина возьмет в свои крепкие руки гуманитария… – Профессор Платэ гуманитариям явно не доверял, а, возможно, и недолюбливал их.. Показал на свободный стул рядом собой.

Подошел молодой человек, очень похожий на Альфреда Феликсовича:

– Познакомься с моим сыном.

Вижу: с удовольствием знакомит – гордится им. Николай Альфредович Платэ чуть ниже отца. Подтянутый, корректный, франтоватый. Невозмутим и предельно вежлив, как посол иностранного государства.

Рядом усаживались незнакомые мне профессора, продолжая вполголоса свой разговор. Из груды непонятных мне профессиональных слов мое ухо уловило имя Сахарова. «Того самого?!!» Кажется, того самого! «Андрей Дмитриевич» повторили дважды.

Значит, опять академик Андрей Сахаров кинул камень в академическое болото?!

Имя академика соседи произносили не то с удивлением, не то с уважением.

Невольно вспомнилась давняя защита нашего друга Гриши Леви, израненного фронтовика. Тогда вот так же пришли припоздавшие профессора. Их лица сияли. Оказывается, они только что явились с заседания в Академии наук. Выступил новый академик, многим неизвестный. И своей короткой и спокойной речью он отвел кандидатуру ученика Трофима Лысенко, которого прочили в члены-корреспонденты академии наук, а заодно усомнился в теории самого Трофима Лысенко. Академики давным-давно, и без Сахарова, знали, что Лысенко невежда, авантюрист, убийца подлинной науки – генетики… Но высказать это вот так, публично, никто не смел.

Зав отделом ЦК партии, восседающий за столом президиума, спросил с явным раздражением председательствующего академика Несмеянова.. И даже чуть привстал, чтобы тут же дать неведомому клеветнику и очернителю отпор.