я считала его будущим светилом и делала все на свете – от мытья посуды до инфракрасной спектроскопии. В общем, была девочкой на побегушках… И вдруг здесь, в этом треклятом СПЕЦОбухе, мне преподносят что на меня был оформлен допуск. Я чуть не двинулась без гудка.

Все,что я знаю – шеф занимался ферментативным катализом. Да у нас этого и в программе нет! – Спекурс читает только дипломникам, а я и ферменты знаю не больше, чем ты. Просила шефа объяснить поподробнее, а он, змей горыныч, говорит, потом разберетесь. Научитесь работать руками. «Вы перспективны, будете еще делать великие открытия»…

Вот я и сделала открытие… в больнице. Оказывается, я своими руками синтезировала сильнейший яд. Здесь военные называют его ксифаголом.

Тоня вздохнула сокрушенно:

– Галя, у тебя, что, тоже тяга «сломалась». Потому ты здесь?

– Да причем тут тяга? Это же микросинтез. – Я его сто раз делала без всякой вентиляции. У нас для этого отдельная комната есть.

– Так что же случилось?

– Ровным счетом ничего. Змей что-то намешал в пробирке, указал температуру плавления. Все остальное я делала, как робот: через двадцать минут извлечь продукт пипеткой, нанести на стекляную пластинку, дождатся пока высохнет, убрать в специальный ящик, пронумеровать. Нас за эти годы чему-то научили, да и шеф меня выдрессировал так, что я тут одна работала, а он у себя в кабинете сидел. Я закончила, пришла к нему, села считать хроматограммы. Потом, чувствую у меня что-то давит в груди, тошнота, перед глазами все плывет… Я слышала, как шеф вызывал «скорую помощь»… – Неужели ты считаешь что и он нарочно?.. Змей Горыныч воистину?!

– А ты что думаешь, у него полный склероз? Он забыл, что ксифагол яд?

– Значит, это у ребенка старческий маразм?! Я даже и подумать не могла, что имела допуск. Тоня, рядышком, в соседней палате, еще одна лежит – такая же пигалица, как я, с третьего курса. – Галя раскинула руки, будто взмывает с подушек ввысь от возмущения. – Та тоже понятия ни о чем не имела. Не ведала и то, что ей секретность прилепили. Да что же это они, хуже Гитлера, тот свой Гитлерюген, детей, погнал на убой обезумев от паники, когда наши к Берлину подошли. За три дня, можно сказать, до конца. А этих сволочей что напугало? Странно все это…

– Рябова, Лысенко-Птаха, приготовиться к осмотру, – заглядывает мятый халат. – Курсанты идут!

– Сейчас услышим местные лекции. Любка, только не реагируй. Плюнь и разотри, поняла?

Белизна халатов меркнет на зеленовато-серых кителях. Палата напоминает снежное поле, густо покрытое… саранчой. Она откормленная, мускулистая, сильная, как будто только что сожрала свежий урожай.

Воздух нашей палаты наполняется запахом «Шипра» и гуталина и, смешавшись с хлоркой, повисает над постелями.

– На кого смотреть, товарищ полковник? – спрашивают из толчеи.

– И так, товарищи курсанты! – Полковник, не ответив, начал без промедления:

– Как вам известно, действие, бэта-хлорэтил-меркаптана на живые организмы представляет интерес и на сегодняшний день. Динамика поражения агента известна для животных и в значительной степени для человека.

Судя потому, что указка в руках полковника нацелена на меня, этот человек – я…

Полковник говорит быстро и монотонно, до моего сознания доходят лишь отдельные фразы или незаконченные куски. Он сыпет какими-то цифрами и терминами, которые несутся мимо меня…

– …Содержание примесей… при времени экспозиции сорок минут полученная доза является пограничной между средней и смертельной…. А сейчас мы попросим пострадавшую встать, чтобы все могли видеть очаги поражения.

Я встаю и протягиваю к ним руки.

– Мы должны видеть состояние всего кожного покрова.

Пытаюсь что-то возразить, но руки сильнее слов. Как сказал вчера полковник, эти ребята – «будущие специалисты». Специалисты нашего будущего?

Каково же оно, это наше будущее, если сейчас на мне изучают «очаги поражения»?

– Вы видите химические ожоги второй степени на коже лица и рук, вызванные нарывным действием агента.

Указка полковника скользит по лицу и рукам, застывает у плеча. – Обратите внимание, на коже тела нет покраснения, хотя пострадавшая была без защитного костюма…

«Я не говорила об этом никому из врачей… Откуда им известно? Неужели Пшежецкий доложил такие детали? Для Обуха меня готовил?»

– … И так, на пострадавшей был плотный свитер, юбка и халат, что оказалось достаточной мерой для защиты кожи тела. Дегазация одежды не проводилась, нейтрализующий раствор для обработки кожи не применялся. Теперь обратите внимание на глаза. У этого объекта…

– Оденьте меня! – перебиваю я полковника.

– Во время осмотра не положено…

– Полковник Скалозуб, – вырывается у меня раздраженое.– Оденьте меня!..

– У меня простое русское имя, Иван Иванович Иванов!

– Извините, вырвалось непроизвольно!…

– Возможно, на первый раз прощаю. Думаю, ваша соседка по палате плохо на вас влияет… – И он снова загудел свое:

– Отечность век не следует относить к нарывному действию агента «Проклятый Скалозуб. Оказывается, я не женщина, а объект. К этому придется привыкнуть…»

– Объекту двадцать два года средней упитанности, без патологических изменений…

Краем глаза вижу Галю. Ее обычно беспомощное, совсем еще детское личико, гладкое, припухлое, кажется сильным и даже вызывающим. Что она задумала?

Галя неслышно плюет на пол, снимает с себя рубашку и встает в полный рост. – Товарищ полковник, я приготовилась к осмотру раньше…

От неожиданности полковник оборачивается, и роняет указку. Галя покачивается на своих тонких маленких ножках, кажется, вот-вот упадет. Но взъерошенная голова ее поднята гордо, худенькие плечи расправлены. Она покачивается – во всем своем женском величии. Четыре десятка глаз замирают.

– Лысенко-Птаха – Полковник ничем не выдает своего возмущения. Он лишь слегка растягивает слова. – Не за-будь-те приготовиться к завтрашнему дню. Сегодня у нас нет времени.

Товарищи, вернемся к нашему объекту. – Он резко поворачивается, и вслед за ним все четыре десятка глаз.

– Итак, покраснение глазного яблока умеренное, фотофобия выражена относительно слабо. Обратите внимание, что у Попова при времени в двадцать минут… Это еще раз напоминают о различии действия агента в зависимости от пола, возраста и индивидуальных защитных свойств организма….В отличие от Бынина и Мережко объект не жаловалась на тошноту. Все эти факты…– И загудел свое опять…

«Правда», кем-то из больных оброненная и забытая, так и осталась лежать на полу. Блеклая газетная бумага незаметно слилась с тусклым цветом свисающих простынь.

Тоня подняла измятые листы, взглянула на заголовки и – заметила с брезгливой усмешкой: – Мы опять требуем «немедленного прекращения Западом» всего того, что мы сами прекращать и не собираемся…

Мучительнее всякой боли было признать-осознать все происходящее и остаться самой собой. Видеть, что ты подопытное животное и не превратится в зверя. Не кричать от ярости, не плевать из своей клетки на дрессировщиков.

Надо было уцелеть. Любым способом.

Не у кого было спросить, как жить дальше. Нельзя отправить письмо, и, хотя на окнах нет решеток, от высоты, чернеющей за толстыми двойными стеклами, становилось не по себе.

Каждый из нас, конечно, думал, что ему, именно ему повезет… что он крепче и здоровее, и он выживет.

К вечеру одной из новых соседок стало совсем плохо. Тощие руки лежали поверх ее живота, плоского,