— Вы человек с головой и понимаете, зачем вас сюда привели. Уж, конечно, не для того, чтобы распивать кофе со следователем… Итак, ваши фамилия и имя?

— Петренко Микола Миколаевич, год рождения двадцать первый, место рождения — Москва.

— Чудесно! — Харнак что-то отметил на клочке бумаги. — Документы, конечно, потеряли?

— Откуда вы знаете? — с притворной наивностью воскликнул Богдан.

— Догадались, — усмехнулся Харнак. — Что ж вы делали в канализации?

— Спал. На дворе, знаете ли, холодно, вот я и залез туда.

— Прекрасно. — Еще более любезная улыбка появилась на лице гауптштурмфюрера. — Зачем же вы потом стреляли в солдат?

— Испугался спросонья. — Лицо Богдана виновато вытянулось. — Вижу, бегут на меня, ну я и вы­ стрелил… А потом и они стреляли… Таким образом, считаю, мы квиты.

— Ай-ай-ай! — поднял брови Харнак. — Значит, испугались? А там, в канализации, вам не было страшно? Все же темно и, наверно, крысы.

— А крыс я не боюсь, — с идиотской наивностью ответствовал Богдан. — Я больше солдат боюсь…

Но Харнака нелегко было вывести из равновесия.

— Неужели? А я, например, почему-то больше боюсь крыс.

— Каждому — свое, — вздохнул Богдан.

— Где же вы потеряли документы?

Харнак взял карандаш, как бы собираясь записать.

— Не помню. У меня дырявая память. Где-то по­терял.

— Как попали в наш город?

Богдан начал сочинять какую-то фантастическую историю. “Я его недооцениваю, — подумал вдруг, — нервы у него все-таки есть…” Действительно, гауптштурмфюрер выслушал его болтовню, не перебивая. И только когда Стефанишин умолк, весело заметил:

— А вы мне нравитесь! Шутник, не так ли?

— Люблю пошутить, — притворно вздохнул Бог­дан. — Но ведь в этом нет ничего дурного.

— Конечно, — согласился гауптштурмфюрер. — Пошутили — и хватит.

— Я вас не понимаю, — сказал Богдан с нарочитым удивлением.

— Оставьте, — сказал Харнак, — вы же умный человек. Я тоже не последний дурак. Давайте забудем эти детские забавы.

— Хорошо…

— Чудесно! Я почему-то верил, что мы легко договоримся. Итак, ваши фамилия и имя.

— Петренко Микола Миколаевич.

— Мы же условились прекратить шутки.

— А почему вы думаете, что я шучу?

Харнак начал терять терпение. Поднялся, постоял у окна. Потом промолвил, не глядя на Стефанишина:

— А вы более серьезный противник, чем я думал.

— Воспринимаю это как комплимент, — нагло развалился в кресле Богдан. — Но и вы более умный следователь, чем я думал.

Харнак снова сел. Налил себе кофе и молча стал прихлебывать.

— На что же вы рассчитываете?

— На силу духа! — твердо ответил Стефанишин.

— Значит, вы готовы к смерти? А ведь вы, собственно, еще не жили, ничего не видели в жизни.

— Понимаю. Теперь вы начнете рисовать мне прелести жизни, пользуясь голубыми и розовыми красками. Будете говорить, что у меня все впереди, а живем на свете только раз, что обидно разлучиться с жизнью навсегда. Господин следователь будет убедительно доказывать, что жизнь, какая она ни есть, все же остается жизнью и… лучше смерти. А потом добавит, что почти ничего не требует от меня — этак, мелочь, несколько имен, адресок… Ведь так?

Богдан умолк. Харнак смотрел на него с нескрываемым любопытством.

— И вы думаете меня поймать на этот крючок? — сжал кулаки Богдан. — Нет, тысячу раз нет! Я уверен, вам уже не раз приходилось слышать, что жизнь, купленная ценою подлости и предательства, для нас не жизнь. Сначала вы считали эти слова лишь красивой фразой, потом убедились, что мы не любители фраз. И все же стараетесь запутать нас, обмануть, залезть в душу с помощью чашки кофе. Примитивно, господин следователь! И…

— Вы недооцениваете нас, — перебил Богдана Харнак. — У нас есть куда более эффективные методы.

— Заимствованные у святейшей инквизиции? Это, дорогие господа, действительно испытанные методы. Герр гауптштурмфюрер их имел в виду? Признайтесь, однако, часто ли вам удается выколачивать признания из ваших узников?

— Какое это имеет значение? — безразлично пожал плечами Харнак. — Если бы даже я знал, что из ста арестованных все сто ничего не скажут, я попробовал бы вытянуть признания у сто первого.

— Логика вандала! — заскрежетал зубами Богдан.

— Это уж, простите, такое дело… — развел руками Харнак. — Итак, в последний раз спрашиваю вас: будете говорить?

Богдан сверкнул глазами.

— Неужели вы до сих пор ничего не поняли, господин палач?

— Вам не удастся вывести меня из равновесия, господин большевик, — ответил Харнак, хотя губы у него нервно подергивались.

Нажал на кнопку звонка и приказал коренастому эсэсовцу, который появился в дверях:

— Господина коммуниста необходимо познакомить с процедурами… Пока что по программе номер один… Пожалуйте в соседнюю комнату, — с издевательской вежливостью обратился он к Богдану, — там у нас все готово… — После короткой паузы Харнак добавил: — Впрочем, пожалуй, пройдем вместе. Знаете, когда наблюдаешь процедуры, кофе кажется вкуснее…

Петро шел по темной улице. Мороз крепчал, но Петро не поднимал воротника, только зашагал быстрее.

Город притих и молчит. Молчит, хотя Петро хорошо знает, что за окнами радостно шепчутся и поздравляют друг друга, словно наступил большой праздник. Праздник и есть! Правда, на улицах вывешены траурные флаги, но ведь потому и празд­ник. Трехсоттысячная гитлеровская армия разгромлена советскими войсками под Сталинградом. А еще две недели тому назад фашистское радио горланило, что Красная Армия разгромлена и Советам пришел конец…

Карл Кремер вынужден ходить с постным лицом, но с тем большим удовольствием Петро наблюдает, как радуются жители оккупированного города. Вчера даже на центральных улицах появились листовки. Даже на дверях его магазина налепили одну. На, мол, и тебе, фашистская сволочь, Карл Кремер! Замечательная листовка! Написана горячо, с пафо­сом. Вот вам, господин Менцель! Хвалились, что уничтожили подполье, но разве можно преодолеть сопротивление народа!

Свернув в темный, глухой переулок, Петро замедлил шаг и оглянулся. “Хорошо и вперед смотреть, но еще лучше назад оглядываться”, — вспомнилась ему поговорка. Хотя Карл Кремер и вне подозрения, однако береженого и бог бережет.

Заремба еще не пришел. В квартире была только Катруся. Петро едва узнал девушку — от нее остались одни лишь глаза. Щеки впалые, уголки губ скорбно опустились, в глазах застыла такая безнадежность, что Петру стало страшно.

Девушка улыбнулась ему вымученной улыбкой, закуталась в свой любимый шерстяной платок и прислонилась спиной к печке.

— Холодно, — пожаловалась. — Топить нечем.

Петро сел возле Катруси на стул, глядя на нее снизу вверх, думал: “Как пришибло ее несчастье с Богданом… Бедная девушка…”

— Катрунця, — так ласково он еще ни разу к ней не обращался, — у меня есть деньги. Возьми,