— Рассказывай скорее! Мы тут чуть не умерли от волнения…

Стараясь не пропустить ни одной подробности, Петро рассказал о встрече с губернатором. Он воспроизвел его интонации и даже жесты, считая, что каждая мелочь может иметь значение.

Когда он кончил свой рассказ, в комнате воцарилась тишина. Ее нарушил Заремба.

— Ты, парень, сам еще не знаешь, какое дело сделал! Я и не мечтал, что все так ловко выйдет.

Богдан положил свою большую руку на плечо Петра и спросил:

— Но как же быть с магазином? Ты ведь там пропадешь. Представляю себе — Петро за прилавком. Умора!..

— Надо будет — и ты станешь, — оборвал его Заремба. — Магазин следует немедленно открыть. Во- первых, прекрасная явка; во-вторых, Петру необходимо завоевать авторитет в коммерческом мире. Вы как считаете, вуйко Денис?

— А он сам что думает? — кивнул тот на Петра. — Ему дело начинать, пусть и скажет.

— Свое соображение я высказал самому губернатору, — весело засмеялся Кирилюк.

— То вообще, а в деталях?

— В деталях тоже продумал. В центре города, на улице Капуцинов, есть торговое здание с большим подсобным помещением. Там можно открыть магазин. Торговать не только ювелирными изделиями — у нас для этого пороху не хватит, — но и разным хламом. Устроить нечто вроде комиссионного магазина. Думаю, с этим я справлюсь.

Ковач кивнул головой.

— Я тоже думаю — справишься. Ты парень ловкий. А вот для чего все это, понимаешь?

— Тут и ребенку понятно.

— Ой ли! Ну, будешь работать в магазине, так сказать, заворачивать коммерцией, — думаешь, все? А нам надо, чтобы и магазин был, и чтобы ты, то бишь Карл Кремер, не был прикован к нему, чтобы для него коммерция была также ширмой. Вот какие дела, хлопче.

— Как же быть? — растерялся Кирилюк.

— Не такая уж это сложная проблема, — улыбнулся вуйко Денис. — Найдем тебе помощников. Они будут торговать — и надо, чтобы с прибылью: нам деньги понадобятся. Была у меня мысль в подсобке подпольную типографию устроить, но Евген Степанович возражает.

— Почему? — воскликнул Петро.

— А ты не горячись, — сказал Заремба. — Не хочется такое дело под удар ставить. Надеемся, ты там ценную информацию сможешь собирать. Вчера получили ответ на твое сообщение о передислокации танкового корпуса. Тебе объявлена благодарность. А за тетрадью самолет высылают. Теперь понимаешь, что это такое?..

Петро почувствовал, что покраснел.

— Когда еще косовица, а мы уже сено возим, — произнес он смущенно. — А если та тетрадь — мыльный пузырь?..

— Может, и так, — сказал Заремба. — А может, и нет. Во всяком случае, это такая карта, на которую стоит делать ставку.

Ковач закурил, попросив у Катри пепельницу. Девушка поставила перед ним деревянную резную пепельницу гуцульской работы и опять забралась в угол, зябко укутавшись в темный шерстяной платок. Казалось, девушка дремлет, но Петро то и дело перехватывал ее внимательный взгляд. Ему захотелось услышать ее милый голос, посмотреть, как сверкнет она глазами, и он спросил:

— А что скажет Катруся?

— Что ж говорить! — пожала она плечами. — Все уже сказано. Начинаем большую игру, надо все тщательно продумать, а то какой-нибудь пустяк может все погубить.

— Вот это да! — сказал Ковач, поднимая желтый, обкуренный палец. — Сказала как ножом отрезала. А теперь, — поглядел на часы, — пора кончать. Итак, открываем магазин. Всю эту коммерцию мы финансируем. — Обращаясь к Кирилюку, он напомнил: — Учти, фирма должна кормить не только тебя. Дадим тебе двух помощников. Они явятся, когда уладится дело с помещением. Пароль: “Мы слышали, пан будет торговать не только ювелирными изделиями, но и мехом”. Ответ: “С мехами нынче дела скверные”. Люди надежные. Связными будут Бог­дан и Катря. Имейте в виду, непосредственные контакты, — улыбнулся, — с господином Карлом Кремером воспрещены. Все связи только через приказчи­ков. Предупреждаю, никаких записок, памяток и т.д. Обо мне забудьте. Собственно, все… Теперь — по домам. По одному.

Первыми ушли Ковач и Заремба. Петро еще посидел несколько минут. Богдан и Катря молчали, молчал и он, уставившись в пол.

— Как на похоронах, — усмехнулся Богдан.

— Хоронить, дружище, рано, — поднялся Петро. Подошел к Катре и увидел, как она покраснела.

Богдан смущенно хмыкнул и, буркнув что-то про чай, вышел на кухню. Петро взял руку Катруси, заглянул в ее черные влажные глаза, но сказать ничего не смог, хотя чувствовал, что она ждет его слов.

Вернувшись в гостиницу, долго лежал с закрытыми глазами и вдруг почувствовал такой прилив нежности к Катрусе, что едва не вскочил и не побежал на далекую темную улицу. Потом заснул. Во сне увидел Лотту — она сидела на пушистом ковре и плакала, затем вдруг усмехнулась и показала ему язык. Петро хотел обидеться, но Лотта прижалась к нему, и он почувствовал, как заныло сердце. Знал: все это уже снится ему, но сердце болело… Успокоился, лишь когда стало светать.

Менцель ругался: Мария Харчук оказалась крепким орешком. Неделя проходила за неделей, а она все еще не была откровенна с паном Модестом.

Сливинский уже целый месяц не показывался у пани Стеллы. И Ядзя несколько раз звонила ему, намекая на возможность свидания, но все напрасно — Модест думал лишь о Марии…

Как-то странно сложились их отношения. Сливинский определенно знал: Мария рада, когда он приходит к ней; он видел, как она буквально расцветала при его появлении, как тянулась к нему, и все же… Стоило пану Модесту заговорить о своих сомнениях, о необходимости не только трепать языком, но и бороться с оккупантами, как Мария сразу переводила разговор на другое. И даже когда она соглашалась с его словами, все равно выведать у нее что-нибудь не удавалось.

Марии нравился пан Модест, она чувствовала себя с ним хорошо, беспокоилась, когда он долго не появлялся, но в то же время что-то внушало ей страх к нему, боязнь совершить какой-то неосторожный, страшный по своим последствиям поступок…

Опали листья с деревьев. Модест Сливинский сидел в сквере, подняв воротник пальто, и носком ботинка разгребал слежавшуюся листву. На вершину молодого тополя напротив села ворона. Взглянула подозрительно на одинокую фигуру в сквере и недовольно закаркала. Пан Модест подобрал сухую ветку и швырнул в ворону. И без того скверно на душе, а она еще каркает…

Сливинскому сегодня изрядно попало от Менцеля. Когда шеф гестапо вызвал его, пан Модест думал, что, как всегда, дело ограничится руганью и стучанием кулаком по столу. Сливинский привык к бурному проявлению чувств Менцеля, у него даже выработался иммунитет — надо зарыться поглубже в мягкое кресло, всем своим видом показывая, что страшно боишься угроз штандартенфюрера. При этом можно придумывать острые реплики. Конечно, он не такой дурак, чтобы позволить себе хоть раз оборвать шефа, но все же приятно чувствовать превосходство над ним.

Сегодня Менцель не ругался и не стучал кулаком по столу. Он ласково встретил Сливинского, даже поинтересовался его здоровьем. Спросил о делах, но, не дослушав его очередных оправданий, сочувственно сказал:

— Я не завидую вам, пан Сливинский. Я не позавидовал бы и вашим многоуважаемым родителям, если бы они были живы. Между прочим, — вспыхнул на миг шеф, — я спросил бы у них, зачем они родили на свет божий такого тупого осла! — Повертел шеей в крахмальном воротничке, успокаиваясь, и продолжал притворно мягко: — Дело в том, мой дорогой пан Сливинский, что про ваш, — подчеркнул, — эксперимент с Марией Харчук стало известно самому губернатору фон Вайгангу. Он вызвал меня, и я доложил: дела подвигаются хорошо, не позднее чем через неделю будет положительный ре­зультат. Вы можете вообразить, что произойдет, если через неделю я не смогу доложить об успешном завершении операции?.. Нечего говорить, что я снимаю с себя ответственность за ваш — да, да, ваш! — эксперимент. Но это еще не