какие — то диковинные снадобья, а затем выставлял их на бруствере окопа, да так, чтобы со стороны казалось, будто это наблюдатель рассматривает вражеские позиции. Ясное дело, очень скоро по «наблюдателю» открывали огонь. Некоторые выживали, некоторые — нет. Но огневые точки всякий раз удавалось засечь точнейшим образом. Очень скоро в полку Згурского перевелись желающие играть в такие игры.

— Жестокий метод, но эффективный. А что за снадобья? Они как — то влияли на волю солдат? Устраняли страх?

— Да кто их разберет. — Водитель аккуратно повернул баранку. — Згурский рецепты из Китая привез.

— Он что же, служил в Китае?

— Шутите? Да рота Згурского в девятисотом году первой ворвалась в ворота Пекина!

Свой путь в революцию Василь Гуцуляка начал в тысяча девятьсот шестом году, когда семнадцатилетним приказчиком в магазине готового платья братьев Штирнер в родном Каменец — Подольском взломал кассу и попытался улизнуть с деньгами. В округе было неспокойно. То и дело в окрестностях города, да и в нем самом появлялись группы таинственных экспроприаторов. Они налетали с наганами и браунингами в руках на банковские и почтовые конторы, на приличные магазины, и исчезали с изъятой наличностью задолго до прихода полиции.

Василь Гуцуляка решил, что ограбление спишут на этих самых наследников Устима Кармелюка,[14] и все обойдется. Для пущей достоверности Василь устроил в магазине разгром, разбил витринное стекло, да вот незадача — порезался осколком. По следам крови похитителя — самоучку обнаружили уже утром. И отправился бедолага махать кайлом в Нерчинск. Там — то и нашлись добрые люди, разъяснившие, что грабеж, по сути, вовсе не грабеж, а стихийный протест против несправедливого распределения капитала и угнетения человека человеком. И стал Василь Гуцуляка идейным революционером — членом Российской социал — демократической рабочей партии большевиков — с тысяча девятьсот седьмого года.

В революционном порыве, стараясь походить на своего первого учителя социалистических истин, Иосифа Каца, отбросил он никчемную часть отцовской фамилии и стал именоваться гордо, по — боевому — Василий Гуц. Вихри семнадцатого года закружили его, сделали комиссаром рабочей дивизии, но та была разгромлена в пух и прах, а целый полк ее, наплевав на его увещевания, с оружием и артиллерией перешел к Деникину. Чудом спасшийся Василий Гуц едва не попал под революционный трибунал. Помогли репутация старого большевика и потребность зарождающейся Красной Армии в надежных кадрах, полных пролетарской ненависти к угнетателям. Василий Гуц возглавил уездную, а затем и волостную Чрезвычайную комиссию и теперь высоко нес звание особоуполномоченного ГПУ.

В то утро высоко нести звание удавалось с большим трудом — оно давило на похмельную голову, клещами сжимало виски и колом стояло в горле. Едва ответив на приветствие спешащих по делам подчиненных, Василий Гуц прошествовал в кабинет, любовно поправил дорогой подарок московских товарищей — портрет Ильича и, усевшись за стол, собрался работать с корреспонденцией. Разложив пакеты в три ряда, он стал тыкать в них пальцами, шепча под нос детскую считалку — решая, с какого начать. Это действие у руководителя волостного ГПУ стало своего рода ритуалом.

Палец остановился, Гуц перевернул конверт:

— Ого! Из Москвы! С самой что ни на есть Лубянки!

Давненько, давненько не получал он писем аж с верха. Аккуратно, точно и сам конверт мог содержать ценную информацию, вскрыв пакет, гэпэушник углубился в чтение.

«…Приказываю предпринять самые решительные и скорые меры по установлению места жительства и личности Згурской, в девичестве Кречетниковой, Татьяны Михайловны».

Старый чекист торопливо, но внимательно прочитал возраст и приметы особы, умудрившейся заинтересовать высокое руководство.

«Так — так», — у него екнуло сердце.

«…см. Вложение 1», — гласила краткая, но красноречивая надпись в графе «Внешние данные».

Гуц вновь полез в конверт и достал отпечатанный типографским способом лист с карандашным портретом.

— Так — так, — повторил он. — Вон оно, значит, что!..

С «картины неизвестного мастера» на гэпэушника внимательно и печально смотрели знакомые глаза.

— Таисия Матвеевна, наделе, получается, Згурская Татьяна Михайловна. Уж не жена ли тому Згурскому, который при Деникине наших из Камышина выбил?

Он открыл ящик стола, достал массивный золотой портсигар с гербом под княжеской короной. Уже в который раз начальник ГПУ собирался бросить курить, но только принимал он решение, случалось что — нибудь такое, что без папиросы не обойтись никак.

«Что же теперь следует предпринять? — думал он, разминая в пальцах довоенный еще «Дукат», реквизированный на одном из нэпманских складов. — В приказе ясно сказано: «Установить местонахождение, задержать и препроводить в Москву». Но ведь она ж ведьма! Как ее задержишь? Разве только спящей взять? Руки связать, рот заткнуть, на голову мешок — чтоб ничего сделать не смогла… Так, стало быть, и поступим».

«…При задержании не причинять никаких неудобств».

«Ишь ты! Хорошо им писать «не причинять». А как же нет, когда оно так? Ничего, авось товарищ Дзержинский простит…

В конце концов, бить и увечить не будем, а это уж, извините, барышня, не по злобе, а из ситуации исторического момента и из суровости революционного времени. Щас надо будет перезвонить Судакову, чтоб не спускал с нее глаз… — Гэпэушник осекся. — Нет, Судакову звонить не надо. Он по линии этой особы слаб, — она его как есть околдовала. Ишь, как он радовался, когда я вернулся, несолоно хлебавши!»

При воспоминании о вчерашней ночи у Василия болезненно сжало виски.

«Судакова в известность ставить нельзя. Ненадежен! Сам поеду!»

Болеслав Орлинский стоял в окне и глядел, как по Гороховой под звук фанфар марширует оркестр Электротехнической школы. Над колонной реяли художественные флаги — высокий знак победы на конкурсе военно — духовых оркестров. Теперь по музыке можно было сверять время — ровно в четыре, когда заканчивались лекции, курсанты проходили маршем, радуя ленинградцев бравурными мелодиями.

Когда — то ему, уроженцу Варшавы, потомственному дворянину Владимиру Орлову, до одури хотелось перебраться в столицу империи, стать тайным советником и, кто знает, может быть, даже сделать карьеру при дворе. Лет десять назад казалось, что все складывается как нельзя лучше. Гражданский чин его — статский советник — приравнивался к полковничьему, начальство было им весьма довольно, и перспективы открывались самые радужные. Когда б не война, когда б не революция…

В смутные дни марта семнадцатого года он прибыл в Петроград с рекомендательным письмом к начальнику российской контрразведки Михаилу Дмитриевичу Бонч — Бруевичу. Письмо было от генерала Алексеева, недавнего начальника штаба Верховного главнокомандующего. Окажись оно, как и документы на имя польского коммуниста Болеслава Орлинского, в руках большевиков в иных обстоятельствах — поставили бы Владимира Орлова к стенке и расстреляли по закону революционного времени. Но счастье было на стороне отважных. В суете, царившей первые месяцы в Петрограде, Михаил Дмитриевич отослал бывшего статского советника с новым рекомендательным письмом к своему брату — видному большевику. У того не было времени разбираться, и он отправил товарища Орлинского, как большого специалиста в области криминалистики, работать председателем Уголовно — следственной комиссии Петрограда.

Однажды, когда Болеслав Орлинский уже чувствовал себя вполне комфортно в новом кабинете, дверь широко распахнулась, и быстрым шагом вошел высокий худощавый мужчина с бородкой клинышком.

— Владимир, — вошедший энергично протянул руку, — рад тебя видеть. Во дворе заметил тебя мельком, решил проверить — не ошибся ли. Это прекрасно, что ты на нашей стороне.

Орлов, ни жив ни мертв, пожал руку. Перед ним стоял лично глава Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, а заодно и знакомец по гимназии — Феликс Дзержинский. За спиной «железного» Феликса