вспомнили конструкторы ни той, ни другой страны истину, изреченную Клаузевицем [19]: «Тот, кто обороняет все — не обороняет ничего!». Но все же пушка у «француза» — мощнее (75 мм против 57 мм у «немца»), да и ходовая часть показала себя более надежной. «Сумрачный германский гений» проявился лишь в названиях самоходных крепостей: «Вотан», «Хаген» [20].
«Проигравшие армии всегда хорошо учатся» — суетливо накорябал на бумаге картавый господинчик, сам, впрочем, сделавший все наоборот: выучившись, с неплохими оценками, на адвоката, — споро проиграл все без исключения порученные ему дела. Затем он стяжал изрядную известность сочинением крылатых фраз и всяких «эмпириокритицизмов», а позже и вовсе учинил «ргеволюцию». Ну а немецкие танкисты будут через пару десятилетий на тех же полях не без удовольствия вдыхать смрад горящих французских и британских танков, высунувшись из люков своих превосходных машин. Впрочем, в конечном итоге они опять проиграют, подтвердив тем самым, что гениальные предначертания исторически неизбежного торжества — категория архипустейшая…
Ни подвижность, ни защищенность не позволили танкам стать главной ударной силой Первой мировой. Да и их командиры еще только учились.
Поколебать господствующие позиции в войсках артиллерии, в развитии которой наступил застой — как по дальности огневого воздействия, так и по его могуществу, могло только нечто новое.
Такое средство уже зарождалось и могло доставить на недоступную любой пушке дистанцию боеприпас, обратив во благо себе (для создания подъемной силы) сопротивление воздуха. Потрескивали в небесах пулеметики, а иногда падали оттуда же и бомбочки (рис. 1.39). Поначалу не очень-то боялись их те, кто был внизу, провожали летательные аппараты неприличными жестами. К концу войны такие пантомимы стали неуместными, поскольку бомбы потяжелели, да и не только ими досаждали коварные летуны: щедро рассеивали они в пространстве металлические стрелочки (рис. 1.40), которые, приобретя в падении значительную скорость, могли проткнуть кавалериста заодно с конем. Такие стрелочки автор впервые увидел еще школьником на музейном стенде, посвященном Гражданской войне. А следующая встреча с «готовыми поражающими элементами» произошла спустя четыре с лишним десятилетия — при посещении снарядного производства. Идея «стрелочных» снарядов — синтез двух: шрапнели и «противокавалерийского» оружия. «Обратный ход» инженерной мысли часто бывает плодотворен в технике (рис. 1.41, 1.42).
В Первую мировую крылья авиации были еще слабоваты, чтобы она могла бросить вызов главенствующему положению артиллерии. На флоте авиацию считали лишь средством разведки. Полезным, что и говорить: самолеты впервые взлетели с палуб переделанных под их нужды кораблей-авианосцев, но все же — вспомогательным. А главным оружием на море адмиралы считали не бомбы самолетов и не торпеды москитного флота, а тяжелые снаряды, вылетавшие из длинных и толстых стволов. У моряков, конечно, была отличная оптика, да и стальной многотысячетонный корабль — хорошая платформа для артиллерии. Но факторы рассеяния (порывы ветра, разновесность снарядов, колебания температуры, а значит, и плотности воздуха) были причинами того, что баллистическая вероятность попадания 381 мм снаряда британского линкора «Куин Элизабет» в корабль того же класса при стрельбе отнюдь не на предельной дистанции в 13–15 км составляла 0,5 %. В залпе она, понятно, была выше (рис. 1.43).