— Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях — постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место — под грибы… Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет.
— А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда черные нас штурмовали, где они были? — ворчал Андрей.
— Ты, Андрей, не сглазь, смотри! — вмешался Петр Андреич.
— Нет черных пока что — и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что-то у них там свое, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более — объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо.
— И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! — иронизировал Андрей, загибая пальцы.
— Вам не интересно слушать, да? — обиженно спросил Артем.
— Нет, ты продолжай, Артем, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема.
— Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет. А потом — референдум.
— Как же, как же. Референдум. Народ скажет да — значит да. Народ скажет нет — значит, народ плохо подумал. Пусть народ подумает еще раз, — все язвил Андрей.
— Ну, Артем, а что за Рижской творится? — стараясь не обращать на того внимания, выспрашивал Петр Андреич.
— Дальше у нас что идет? Проспект Мира. Ну, проспект Мира — понятно. Это у нас границы Ганзы. У Ганзы, отчим говорит, с красными все так же, мир. О войне никто и не вспоминает уже, — рассказывал Артем.
Ганзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит, и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было «Содружество Станций Кольцевой Линии», но в народе они звались Ганзой — кто-то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской — и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что-нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии.
«А дело тут вот в чем, — рассказывал Артему его отчим, — Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту — сразу на нее внимание обращаешь. Во-первых, прямая, как стрела. Во- вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже — Красносельская, Красные Ворота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом — соседняя, потом — соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло- поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен-пролетариат, — все стекались на революционные станции. Сколотили комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием — Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал все дальше и дальше во вражий стан. В-основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка — Дзержинской, Охотный Ряд — Площадью Свердлова. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное: Спортивную — в Коммунистическую, Сокольники — в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой все началось — в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией.
Но дальше у них не пошло.
К тому времени, как Красная Линия уже окончательно оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других веток, чаша терпения переполнилась. И сколько ни обещали агитаторы и пропагандисты из Интерстанционала электрификацию всего метрополитена, утверждая, что в совокупности с советской властью это и даст коммунизм (вряд ли ленинский лозунг, бессовестно ими эксплуатируемый, был когда-либо более актуален), люди за пределами линии не соблазнялись на обещания, а интерстанционных краснобаев отлавливали и выдворяли — обратно, в Советское государство.
И тогда красное руководство определило, что пора действовать решительней. Что, если оставшаяся часть метро не занимается сама по себе веселым революционным огнем, ее можно и поджечь. Соседние станции, обеспокоенные усилившейся коммунистической пропагандой и подрывной деятельностью, тоже пришли к похожему выводу. Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык.
И грянул гром.
Коалиция антикоммунистических станций, ведомая Ганзой, разрубленной пополам Красной Линией и жаждущей замкнуть кольцо, приняла вызов. Красные, конечно, не рассчитывали на организованное сопротивление, и переоценили собственные силы. Легкая победа, которой они ждали, не была видна даже на горизонте.
Война была долгой, кровопролитной и изрядно потрепала и без того немногочисленное население метро. Шла она без малого полтора года, и состояла большей частью из позиционных боев, но с непременными партизанскими вылазками и диверсиями, с завалами туннелей, с расстрелами пленных, с несколькими случаями зверств и с той и с другой стороны. Это была настоящая война, с войсковыми операциями, окружениями и прорывами окружений, со своими подвигами, со своими полководцами, со своими героями и своими предателями. Но главной ее особенностью было то, что ни одна из воюющих сторон так и не смогла сдвинуть линию фронта на сколько-нибудь значительное расстояние. Иногда, казалось, одним удавалось добиться перевеса, занять какую-нибудь смежную станцию, но противник напрягался, мобилизовал дополнительные силы — и чаша весов склонялась в обратную сторону.
А война истощала ресурсы. Война отнимала лучших людей. Война изнуряла. И оставшиеся в живых устали от нее. Революционное руководство незаметно сменило ее цели на весьма более скромные. Если вначале главной задачей революционной войны было распространение социалистической власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых — станцию Площадь Революции. Во-первых, из-за ее названия, во-вторых, из-за того, что она была ближе, чем любая другая станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого все еще были увенчаны рубиновыми звездами, если верить немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени, которая необходима была для безумного поступка — выбраться наверх, и посмотреть — как там Кремль. Ну и, конечно, там, на поверхности, рядом с Кремлем, и в самом центре Красной площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его там не было — не знал никто. Даже если оно и не было своевременно захоронено, оно должно было давным-давно разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и стал чем-то самоценным, символом преемственности власти. Именно с него принимали парады великие вожди прошлого. Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из служебных ее помещений, шли потайные ходы — в секретные лаборатории при Мавзолее, а оттуда — и к самому гробу.
