Прежде чем Дикштейну представилась возможность задать свои вопросы, Сузи позвала их на кухню к ленчу. Ее французские сандвичи так и таяли во рту. Она открыла бутылку красного вина и присела выпить с ними. Теперь Дикштейн понимал, почему Эшфорд прибавил в весе.
За кофе Дикштейн обмолвился:
– Пару недель назад я столкнулся с сокурсником – и надо же, в Люксембурге.
– С Ясифом Хассаном? – спросил Эшфорд.
– Откуда вы знаете?
– Мы как-то поддерживали с ним связь. Я знаю, что он живет в Люксембурге.
– Вы часто виделись с ним? – спросил Дикштейн, думая про себя: мягче, мягче.
– За все это время несколько раз. – Эшфорд помолчал. – Надо сказать. Дикштейн, что те войны, которые вам дали все, отняли у него все, что ему принадлежало: его семья потеряла все свое состояние и вынуждена жить в лагере беженцев. Можно понять, что он испытывает к Израилю.
Дикштейн кивнул. Теперь он был почти уверен, что Хассан принимает участие в этих играх.
– Я провел с ним очень мало времени – спешил к самолету. Что он вообще собой представляет?
Эшфорд нахмурился.
– Я нашел его несколько… рассеянным. Внезапно срывается с места по каким-то делам, отменяет встречи, странные телефонные звонки в любое время суток, таинственные отлучки. Возможно, так и должен себя вести обездоленный аристократ.
– Возможно, – кивнул Дикштейн. По сути, таково было типичное поведение агента, и теперь он был на все сто процентов уверен, что встреча с Хассаном и привела к его разоблачению. – Вы видели из моего выпуска еще кого-нибудь?
– Только старого Тоби. Ныне он в отделении Консервативного фронта.
– Еще кофе, Нат? – спросила Сузи.
– Нет, спасибо. – Он встал. – Я помогу вам убрать посуду, а потом я должен возвращаться в Лондон. Очень рад, что встретил вас.
– Папа все уберет, – улыбнулась Сузи. – Так мы с ним договорились.
– Боюсь, что мне этого не избежать, – согласился Эшфорд. – Она не терпит тяжелую работу, так что ее приходится выполнять мне. – Замечание удивило Дикштейна, потому что, по всей видимости, оно не соответствовало истине. Может, Сузи не обхаживала его денно и нощно, но было видно, что на ней лежат все обязанности по дому.
– Я прогуляюсь в город вместе с вами, – сказала Сузи. – Только плащ накину.
Эшфорд подал Дикштейну руку.
– Я был искренне рад увидеться с тобой, дорогой мой мальчик, искренне рад.
Сузи вернулась в плотной куртке. Эшфорд проводил их до дверей и помахал вслед, улыбаясь.
Когда они шли по улице, Дикштейн болтал, не переставая, только чтобы иметь предлог смотреть на нее. Куртка подходила к ее черным джинсовым брюкам, и на ней была рубашка кремового цвета, которая выглядела как шелковая. Как и ее мать, она умела одеваться, подчеркивая прелесть блестящих черных волос и нежный оттенок смуглой кожи. Дикштейн предложил ей руку, чувствуя себя старомодным кавалером, но хотел ощущать ее рядом. Она унаследовала то же гипнотическое физическое обаяние, присущее ее матери: в ней было нечто, заставлявшее мужчин испытывать наслаждение обладать ею, наслаждение, в котором было не столько физическое влечение, сколько жадность – это прекрасное создание принадлежит мне, и я его никому не отдам. Дикштейн был достаточно взрослым человеком, чтобы понимать, насколько обманчиво может быть такое чувство, и он понимал, что Эйла Эшфорд не могла бы дать ему счастья. Но в дочери, казалось, было то, чего не хватало ее матери – от нее исходило тепло. Печально, что он больше не увидит Сузи. Может, со временем…
Ну-ну. Вряд ли.
Когда они подошли к зданию вокзала, он спросил:
– Вы когда-нибудь бываете в Лондоне?
– Конечно, – сказала она. – И буду там завтра.
– Зачем?
– Чтобы пообедать с вами.
Когда мать Сузи умерла, отец стал для нее всем в жизни и прекрасно соответствовал этой роли.
Ей минуло одиннадцать лет: достаточно взрослая, чтобы знать о существовании смерти, но слишком молода, чтобы она слишком подействовала на нее. Папа был спокоен и мягок с ней, давая ей успокоение. Он отлично понимал, когда ее надо оставить в покое и дать выплакаться, а, когда надеть на нее лучшее платье и отправиться с ней на ленч. Не испытывая никакого смущения, он поведал ей о менструациях и весело покупал с ней новые лифчики. Он определил ей новую роль в жизни: она стала подлинной хозяйкой дома, давая указания уборщице, собирая белье для стирки и заказывая запасы шерри на воскресенье. К четырнадцати годам в ее ведение перешли и все семейные финансы. Она заботилась об отце куда лучше Эйлы. Она выбрасывала поношенные рубашки и заменяла их точно такими же, и отец даже ничего не замечал. Она поняла, что может жить, чувствовать себя в безопасности и быть любимой даже без матери.
Он хотел, чтобы она оставалась в Оксфорде, где получила сначала среднее образование, потом бы университетское, после чего она могла стать преподавателем. Что означало – ей всю жизнь придется заботиться о нем. Она заявила, что недостаточно сообразительна для такой карьеры, испытывая смутное чувство, что просто ищет себе оправдание – и нашла работу, которая позволяла ей надолго отлучаться из дома, в силу чего она обхаживала отца только время от времени.
Возвращаясь домой из рейсов, она думала, что жизнь ее катится по наезженной колее и вряд ли удастся когда-нибудь сойти с нее.
Только что кончилось любовное приключение, которое, как и вся ее жизнь, стало утомлять привычностью и рутинностью. Джулиану было под сорок, он преподавал философию, специализируясь на досократовской Греции, был умен, всецело предан ей и совершенно беспомощен. На все случаи жизни у него были лекарства – каннабис, чтобы заниматься любовью, амфетамин для работы и «Могадон» на ночь. Разведен, детей не было. На первых порах она сочла его интересным: очаровательным и сексуальным. Когда они оказывались в постели, он предпочитал, чтобы она оказывалась сверху. Он таскал ее по любительским театрикам в Лондоне и взбалмошным студенческим вечеринкам. Но все быстро сошло на нет: она поняла, что и сексом он не очень интересуется, что и таскает ее с собой, поскольку хорошо смотрится рядом с ней, и что ему нравится ее общество лишь потому, что она откровенно восторгается его интеллектом. Как-то она поймала себя на том, что гладит его рубашки, пока он готовится к лекциям; все пошло по проторенной колее.
Она уже сожалела о порыве, который заставил ее назначить встречу с Натом Дикштейном. Он в полной мере отвечал ее представлению об этом типе людей: человек старшего поколения, он, конечно же, нуждается в заботе и понимании. И, что хуже всего, он был когда-то влюблен в ее мать. На первый взгляд, он, как и все прочие, напоминал ее отца.
Но чем-то он и отличался, сказала она себе. Он был земледельцем, а не академиком – и меньше всего она могла себе представить, что у нее возможна встреча с таким человеком. Он отправился в Палестину, вместо того чтобы просиживать в кофейнях Оксфорда, болтая, как хорошо было бы это сделать. Он поднял холодильник одной рукой. За все то время, что они провели вместе, он не раз удивил ее тем, что его слова и поступки не отвечали ее ожиданиям.
Может быть, Нат Дикштейн и сможет нарушить принятый порядок вещей, подумала она.
А может быть, я снова обманываю сама себя.
Нат Дикштейн позвонил в израильское посольство из будки таксофона на вокзале Паддингтон. Когда там ответили, он попросил офис коммерческих кредитов. Такого отдела в посольстве не существовало: это было кодовое название центра, где принимали послания для Моссада. Ему ответил молодой человек с явным ивритским акцентом. Он обрадовал Дикштейна, потому что ему было приятно знать о существовании молодых людей, для которых иврит являлся родным языком. Он знал, что разговор автоматически записывается, и поэтому сразу же перешел к делу: «Спешно – для Билла. Сделка в опасности из-за
