королевский дворец, на Хай-стрит короли больше не жили, однако в подвалах старого дворца, за толстыми стенами и железными воротами все еще продолжали чеканить серебряные пенни. Некоторое время Филип постоял, глядя через решетку, как из-под с грохотом ударяющих по матрицам молотов вылетают огненные брызги, он был заворожен лежащим прямо перед его глазами богатством.

Рядом с приором горстка зевак тоже наблюдала, как чеканят монеты. Без сомнения, это было той достопримечательностью Винчестера, поглазеть на которую приходили все приезжие. Стоявшая неподалеку молодая женщина улыбнулась Филипу. Он улыбнулся в ответ.

— Всего за пенни можешь делать все, что захочешь, — сказала она.

Не понимая, что она имеет в виду, он снова растерянно улыбнулся. Тогда она распахнула плащ, и под ним, к своему ужасу, Филип увидел ее голое тело.

— Все, что захочешь, за один серебряный пенни, — повторила она.

Он ощутил легкий прилив возбуждения, словно память воскресила давно забытое чувство, затем, догадавшись наконец, что перед ним продажная девка, Филип покраснел от смущения и, быстро повернувшись, пошел прочь.

— Не бойся! — крикнула потаскуха. — Мне нравятся такие миленькие кругленькие головы. — Вдогонку ему послышался ее издевательский смех.

Взволнованный, Филип свернул с Хай-стрит на аллею и скоро очутился на рынке, над которым возвышались башни Винчестерского собора.

Не обращая внимания на уговоры продавцов, он торопливо пробился сквозь толпу и вышел к соборной площади.

Будто свежим ветерком, повеяло на него размеренной тишиной церкви. Он остановился возле кладбища, чтобы собраться с мыслями. Его преследовало чувство стыда и возмущения. Как смела она искушать мужчину в монашеских одеждах? Очевидно, она узнала в нем приезжего… Возможно ли, чтобы находящиеся вдалеке от своих обителей монахи были ее клиентами? Он понял, что, конечно, это было вполне возможно. Ведь монахи совершали те же грехи, что и обычные люди. Просто его поразило бесстыдство этой женщины. Ее голое тело стояло перед его взором, словно пламя горящей свечи, которое не исчезает сразу, если долго на него смотреть, а потом закрыть глаза.

Филип вздохнул. Столько впечатлений за одно утро! Искусственные русла каналов, крысы в мясных лавках, кучи только что отчеканенных серебряных монет и, наконец, обнаженные прелести этой женщины. Он знал, что еще некоторое время эти картины будут будоражить его мысли.

Филип вошел в собор, но почувствовал, что не может молиться, поскольку душа его так запачкана скверной мирской суеты. Он лишь прошел через неф и, несколько очистившись от грешных мыслей, вышел в южную дверь, затем пересек территорию монастыря и очутился возле епископского дворца.

На первом этаже располагалась молельня. Филип поднялся по ступенькам и вошел в зал. Неподалеку от двери он увидел несколько слуг и молодых священников. Одни из них прохаживались, другие сидели на стоящей вдоль стены скамье. В дальнем конце зала за столом сидели Уолеран и епископ Генри. Филипа остановил дворецкий.

— Епископы завтракают, — заявил он так, будто из этого следовало, что приор не мог увидеться с ними.

— Вот я и присоединюсь к ним, — спокойно сказал Филип.

— Тебе лучше подождать, — настаивал дворецкий. Решив, что его, должно быть, принимают за простого монаха, Филип с достоинством проговорил:

— Я приор Кингсбриджский.

Дворецкий, пожав плечами, отступил в сторону.

Филип приблизился к столу, во главе которого сидел епископ Генри, справа от него — Уолеран. Генри был невысоким широкоплечим человеком с недовольным лицом. Он был примерно того же возраста, что и Уолеран, то есть на год-два старше Филипа. Однако, в отличие от бледнолицего Уолерана и худого Филипа, у него были раскрасневшаяся физиономия и пухлые члены, выдававшие в нем большого любителя поесть. Глаза казались настороженными и проницательными, а на лице словно застыло выражение твердой решимости. Будучи младшим из четырех братьев, он, очевидно, вынужден был всего добиваться в борьбе. Филип удивился, что голова Генри была обрита — это говорило о том, что, дав однажды монашеский обет, он до сих пор продолжал считать себя монахом. Правда, домотканых одежд он уже не носил, а был одет в великолепную тунику, сшитую из красного шелка. На Уолеране была безупречно белая рубаха, поверх которой он надел свою неизменную черную сутану. Филип понял, что оба они приготовились к аудиенции у короля. Епископы ели холодное мясо и пили красное вино. Проголодавшийся после прогулки Филип сглотнул слюну.

Уолеран поднял глаза, и при виде приора по его лицу пробежала чуть заметная тень недовольства.

— Доброе утро, — приветствовал их Филип.

— Это мой приор, — сказал, обращаясь к Генри, Уолеран.

Филипу не понравилось, что его назвали приором Уолерана.

— Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, милорд епископ, — представился он и собрался было поцеловать руку епископу.

— Чудесно, — только и проговорил Генри, заталкивая в рот очередной кусок говядины.

Филип неловко переминался с ноги на ногу. Неужели они не собираются пригласить его к столу?

— Мы скоро придем, Филип, — сказал Уолеран.

Филип понял, что его выпроваживают, и, сгорая от обиды, повернулся прочь. Стоявший возле дверей дворецкий, ухмыльнувшись, бросил на него взгляд, который как бы говорил: «А я ведь предупреждал». Филип старался держаться в стороне от остальных. Он вдруг почувствовал стыд за свою замаранную коричневую сутану, которую он, не снимая, носил уже в течение полугода. Монахи- бенедиктинцы, как правило, красили свои одежды в черный цвет, однако Кингсбридж отказался от этого много лет назад из-за нехватки денег. Филип всегда считал, что обращать слишком большое внимание на одежду — значит проявлять суетность, которая совершенно не к лицу слуге Божьему, независимо от того, какое положение он занимает, но сейчас он начал находить в этом определенный смысл: будь он одет в шелка да меха, с ним не стали бы так пренебрежительно обращаться.

«Ну да ладно, — подумал он, — монах должен быть смиренным, так что это пойдет на пользу моей душе».

Епископы поднялись из-за стола и подошли к двери. Слуга принес Генри алую мантию, украшенную великолепной вышивкой и шелковой бахромой. Надевая ее, Генри произнес:

— Постарайся сегодня побольше молчать, Филип.

— Предоставь нам вести беседу, — добавил Уолеран.

— Предоставь мне вести беседу, — сказал Генри, сделав легкое ударение на «мне». — Если король задаст тебе один-два вопроса, отвечай просто и не старайся слишком исказить факты. Он и без твоих слез и причитаний поймет, как нужна тебе новая церковь.

Филип вовсе не нуждался, чтобы ему об этом говорили. Надменный тон Генри был неприятен ему, однако он, скрыв свое возмущение, покорно кивнул.

— Пожалуй, пора, — произнес Генри. — Мой брат — ранняя пташка, он обычно предпочитает как можно быстрее покончить с делами, а затем отправляется на охоту в Новый Лес.

Из епископского дворца они прошли к Хай-стрит и затем поднялись вверх, к Западным воротам. Впереди Генри с мечом у пояса и жезлом в руке шагал стражник. Люди расступались, давая дорогу двум епископам, но не обращая внимания на Филипа, так что ему пришлось плестись сзади. Время от времени кто-нибудь просил благословения, и Генри на ходу чертил в воздухе крест. Перед самыми воротами они повернули в сторону и по деревянному мосту перешли через окружавший замок ров. Хоть Филипу и сказали, что он должен будет в основном молчать, он ощущал легкую дрожь в животе: ведь ему предстояло увидеть короля.

Замок занимал юго-западную часть города, поэтому его западная и южная стены являлись одновременно и городскими, Однако отделявшие замок от города стены были столь же высоки, как и внешние оборонительные сооружения, словно в защите от горожан король нуждался не меньше, чем в