черными волосами. У него был пристальный, настороженный взгляд, как у черного кота, застывшего перед мышиной норой.

Один из мальчишек, прицелившись, кинул в осужденного камень. Бросок был удачный — камень попал между глаз. Несчастный прорычал проклятие и рванулся к обидчику, но веревки, которыми он был привязан к телеге, удержали его. Этот инцидент остался бы незамеченным, если бы не слова проклятия, которые были произнесены по-норманнски, а на этом языке говорили только господа. Принадлежал ли он к знати? Или, может быть, он чужестранец? Никто не знал.

Телега остановилась под виселицей. На нее с веревкой в руке взобрался помощник шерифа и, грубо рванув осужденного, поставил его на ноги. Тот стал вырываться, и мальчишки дружно заулюлюкали — они были бы разочарованы, если бы преступник сохранял спокойствие. Веревки, которыми он был связан по рукам и ногам, ограничивали его движения, но он отчаянно вертел головой из стороны в сторону, пытаясь увернуться от петли. Тогда помощник шерифа, здоровенный верзила, отступил на шаг и ударил несчастного в живот. Тот сложился пополам, и помощник шерифа продел его голову в петлю и затянул узел. Затем спрыгнул на землю, подтянул веревку и закрепил ее конец за крюк на виселице.

Дело было сделано. Если бы теперь приговоренный попытался сопротивляться, он только ускорил бы свою смерть.

Стражники развязали ему ноги и оставили на телеге стоящим со связанными за спиной руками. Толпа замерла.

На этом этапе казни нередко что-то случается: либо мать осужденного заголосит, либо его жена бросится с ножом к телеге, пытаясь в последнюю минуту перерезать веревку. Иногда осужденный взывает к Богу, моля о пощаде, или бросает страшные проклятия в адрес своих палачей. Поэтому стражники встали по обе стороны виселицы, готовые пресечь любой беспорядок.

И тут заключенный запел песню.

Голос его был высоким и чистым. Он пел по-французски, но даже тот, кто не знал этого языка, услышав грустную мелодию, понял, что это была песня о печали и утрате.

Жаворонок, пойманный в сети охотника, Песнь свою сладкую петь продолжает, Словно той песни мелодия звонкая Дорогу к свободе ему открывает.

Он пел, не отрывая глаз от кого-то в толпе. Стоящие постепенно расступились, образовав круг, в центре которого оказалась девушка.

Ей было лет пятнадцать. Люди, глазевшие на нее, удивлялись, как это они не заметили ее. У девушки были длинные темные волосы, пышные и густые, образующие форму клина на ее высоком лбу — в народе это называлось «дьявольской макушкой». У нее были правильные черты лица и чувственный рот. Старухи обратили внимание на ее широкую талию и тяжелые груди, из чего заключили, что она беременна, и догадались, что отцом ее будущего ребенка был осужденный. Но остальные не заметили ничего, кроме ее глаз. Она была бы красавицей, если бы не глубоко посаженные, сверлящие глаза поразительно золотого цвета, настолько светящиеся и пронизывающие, что, когда она смотрела на кого-либо, казалось, могла заглянуть прямо в душу; и люди отводили взор, боясь, что она узнает их секреты. Одета она была в тряпье, по ее щекам текли слезы.

Погонщик вола и помощник шерифа переглядывались в ожидании команды. Молодой священник со зловещим видом нетерпеливо подталкивал шерифа, который все медлил, давая вору допеть свою песню до конца. Казалось, сама смерть терпеливо ждала, когда смолкнет чудесный голос.

Бедную пташку охотник схватил, Свободы лишив навсегда. Все люди и птицы должны умереть, Но песня жить будет всегда.

Когда закончилась песня, шериф взглянул на своего помощника и кивнул. «А-ап!» — погонщик щелкнул хлыстом. Телега заскрипела, стоящий на ней осужденный закачался и, потеряв последнюю опору, повис. Веревка натянулась, и шея несчастного, хрустнув, переломилась.

Послышался пронзительный крик, и все посмотрели на девушку.

Но кричала не она, а жена ножовщика. И все же причиной ее крика была именно девушка, которая опустилась на колени перед виселицей, вытянув вперед руки, готовая послать проклятия палачам своего мужа. Стоявшие рядом в ужасе попятились: каждый знал, проклятия тех, кто несправедливо пострадал, обязательно сбудутся, и все чувствовали в этой казни что-то неправедное. Даже мальчишки испугались и притихли.

Девушка остановила взгляд своих гипнотизирующих золотистых глаз на трех чужаках — рыцаре, монахе и священнике, — и ее звенящий голосок разнес над площадью грозные слова проклятия: «Да не оставят вас болезни и горе, голод и страдание, да сожрет огонь жилища ваши, и да будут повешены дети ваши; пусть процветают враги ваши, а вы состаритесь в тоске и печали и умрете в нищете и отчаянии…» Еще не растаяли в воздухе последние слова проклятия, как девушка выхватила из мешка, лежащего рядом, петуха, в ее руке блеснул нож, и одним движением она отсекла голову птицы.

Фонтаном брызнула кровь, и обезглавленный петух был брошен к ногам трех чужаков, которые с отвращением отпрянули, но кровь достигла каждого из них, обагрив лица и одежды.

Девушка побежала прочь.

Толпа расступилась, давая ей дорогу, и вновь сомкнулась. Какое-то время все были в смятении. Наконец шериф призвал стражников и приказал преследовать беглянку. Они стали пробиваться сквозь толпу, грубо расталкивая мужчин, женщин и детей. Но девушки уже не было видно, и, хотя шериф пытался ее разыскать, она словно провалилась сквозь землю. Раздраженный, он повернул назад.

Рыцарь, монах и священник ничего этого не видели, стоя в оцепенении около виселицы. Шериф проследил за их завороженными взглядами. Повешенный слегка покачивался, его бледное лицо посинело, а под ним в предсмертной агонии, описывая рваные круги на обагренном кровью снегу, метался обезглавленный петух.