— И зачем же? — снисходительно откликнулся Сайм, словно спрашивал маленькую девочку, почему той нужно отшлепать куклу.

— Чистота — добродетель.

— Ага. Значит, это не связано с балансом соков в организме.

— Понятия не имею. Мы не очень много внимания уделяем сокам. Подобный подход не оправдал себя во время чумы, это очевидно.

— А мытье полов оправдало?

— По крайней мере чистое помещение повышает больным настроение.

— Ты должен признать, Сайм, — вставил Остин, — что некоторые оксфордские преподаватели разделяют новые идеи матери-настоятельницы.

— Кучка еретически настроенных выскочек.

— Самое главное — понять характер болезни, передающейся от больных здоровым, и разделить людей, — заметила Керис.

— Для чего? — спросил Сайм.

— Чтобы предотвратить распространение болезни.

— И как же они передаются?

— Этого никто не знает.

Победная улыбка тронула губы монаха.

— Тогда откуда же вам известно, как можно предупредить их распространение, позвольте спросить?

Думал, что побил ее — в Оксфорде учили прежде всего именно этому, — но врачевательница знала ответ:

— По опыту. Пастух не понимает чуда, благодаря которому ягненок растет во чреве матери, но знает, что он не родится, если не выгонять овцу на пастбище.

— Хм-м.

Керис не понравилось это «хм-м». Да, толковый, решила она, но его ум не соприкасается с реальным миром. Монахиню поразил контраст между двумя умными людьми — Саймом и Мерфином. Мастер обладает множеством знаний, удивительной способностью понимать сложные вещи, но никогда не забывает о материальном мире, зная, что, если допустит ошибку, его здание рухнет. Таким же был и Эдмунд — умным и практичным. А Сайм, как Годвин и Антоний, будет цепляться за свою теорию соков вне зависимости от того, выживают больные или умирают.

— Вот она и поймала тебя, Сайм, — широко улыбнулся Остин, явно удивившись, что его самодовольный друг не переспорил неученую женщину. — Мы, может, и не знаем в точности, как распространяются болезни, но отделить больных от здоровых уж точно не повредит.

Их беседу прервала сестра Джоана:

— Вас спрашивает староста Аутенби, мать Керис.

— Он привел телят?

Аутенби обязана была каждую Пасху поставлять сестрам двенадцать годовалых телят.

— Да.

— Пожалуйста, загони скотину и попроси старосту подойти сюда.

Сайм и Остин простились, а настоятельница решила проверить, как выложили плиткой пол в отхожем месте. Там ее и нашел Гарри Пахарь. Она сменила слишком медлительного прежнего старосту, назначив самого энергичного молодого человека в деревне. Гарри пожал ей руку, что было довольно дерзко с его стороны, но аббатисе он нравился, и возмущаться она не стала.

— Тебе, должно быть, не с руки гнать сюда телят, когда весенняя вспашка идет полным ходом, — улыбнулась настоятельница.

— Еще как не с руки.

Как и большинство пахарей, Гарри был широкоплеч, с мускулистыми руками. Чтобы править общинной упряжкой, в которую запряжено восемь быков, да с тяжелым плугом, вспарывающим влажную липкую землю, нужна особая сила и ловкость. Пахарь словно принес с собой здоровый свежий воздух.

— Может, будете выплачивать оброк? Сегодня это в порядке вещей.

— Да, так удобнее. — Староста по-крестьянски прищурился. — А какой?

— Обычно за годовалого теленка на рынке дают десять — двенадцать шиллингов, хотя в этом году цены упали.

— Здорово упали — почти в два раза. За три фунта можно купить двенадцать телят.

— Но в хороший год — за шесть.

Он усмехнулся, ему нравилось торговаться.

— Это ваши заботы.

— Но ты предпочел бы платить оброк.

— Если договоримся о размере.

— Например, восемь шиллингов.

— Но если телята будут по пяти, где нам брать остальные деньги?

— Короче, так. В будущем Аутенби будет отдавать монастырю либо пять фунтов, либо двенадцать телят — на ваш выбор.

Гарри поразмыслил, поискал ловушку и не нашел.

— Хорошо. Заключаем сделку?

— И каким же образом?

К ее изумлению, пахарь грубыми руками взял ее за худенькие плечи и поцеловал. Если бы это сделал брат Сайм, она бы отпрянула, но Гарри другое дело — возможно, ее даже щекотала его мускулистая мужественность. Так или иначе, монахиня позволила себя поцеловать, обнять и даже протянула губы к его бороде. Пахарь крепко прижал ее, и Керис поняла, что он с удовольствием взял бы ее прямо здесь, на новых плитках отхожего места. Эта мысль привела ее в чувство. Аббатиса оттолкнула старосту:

— Прекрати! Что ты себе позволяешь?

Тот не смутился:

— Целую тебя, моя дорогая.

Керис поняла, что попалась. Никаких сомнений, слухи про нее и Мерфина проделали долгий путь: они стали, наверно, самыми известными жителями Кингсбриджа. Всей правды Гарри, конечно, знать не мог, но что-то слышал и осмелел. Такие вещи могут подорвать ее авторитет. Нужно немедленно остановить наглеца.

— Никогда ничего подобного больше не делай, — как можно строже отчеканила она.

— Но тебе, кажется, понравилось.

— Тем страшнее твой грех — искушаешь слабую женщину.

— Но ты мне нравишься.

Настоятельница поняла, что это правда, и догадалась почему. Она пришла к нему в деревню, наладила работу, убедила крестьян в своей правоте, разглядела его возможности и поставила над остальными. Гарри должен почитать аббатису богиней. Ничего удивительного, что он увлекся. Но лучше бы остыл как можно скорее.

— Если ты еще раз заговоришь со мной подобным образом, мне придется назначить другого старосту.

— Ого.

Это образумило Пахаря намного быстрее, чем разговоры о грехе.

— А теперь отправляйся домой.

— Хорошо, мать Керис.

— И найди себе другую женщину, желательно такую, которая не давала обет целомудрия.

— Конечно, — ответил крестьянин, однако монахиня ему не поверила.

Гарри ушел, а беспокойство осталось. Впервые за девять месяцев она вспомнила об этой стороне жизни. После окончательного разрыва с Мерфином монахиня впала в какое-то бесполое состояние и вообще ни о чем таком не думала. Сестры давали ей тепло и любовь; она любила Джоану и Онагу, хотя совсем не так, как ее любила Мэр. Сердце билось бесстрастно: новый госпиталь, башня, возрождение