обычно, отвел.
«Сыграем в одну игру?» — «Для развития мозга?» — «Не совсем». — «Мне нравятся игры для развития мозга». — «Мне тоже. Но эта не для развития мозга». — «Облом». — «Я сейчас назову слово и хочу, чтобы ты сказал мне первое, что придет тебе в голову. Можно слово, можно чье-нибудь имя, а можно и звук. Все равно. Любой ответ годится. Никаких правил. Попробуем?» Я сказал: «Валяйте». Он сказал: «Семья». Я сказал: «Семья». Он сказал «Извини. Боюсь, что я плохо объяснил. Я называю слово, а ты — первое, что приходит на ум». Я сказал «Вы сказали «семья», и мне на ум пришла семья». Он сказал: «Только давай мы будем говорить разные слова. Хорошо?» — «Хорошо. То есть ага». — «Семья». — «Глубокий петтинг». — «Глубокий петтинг?» — «Это когда мужчина лезет в ПЗ пальцами. Правильно?» — «Да, правильно. Ладно. Здесь не может быть неправильного ответа. Как у нас с безопасностью?» — «Как у нас с ней?» — «Хорошо». — «Ага». — «Пупок». — «Пупок?» — «Пупок». — «Ничего не приходит на ум, кроме пупка». — «Постарайся. Пупок». — «Никаких ассоциаций». — «А если покопаться». — «В пупке?» — «В себе, Оскар». — «Уф». — «Пупок. Пупок». — «Анус живота?» — «Классно». — «Фигово». — «Классно» относилось к твоему ответу». — «Ответ
Оставшееся до конца сорока пяти минут время мы просто беседовали, хотя мне ему сказать было нечего. Я у него быть не хотел. Там, где я не искал замок, я вообще быть не хотел. Когда уже вот-вот должна была войти мама, доктор Файн сказал, что хотел бы наметить план, как сделать мою следующую неделю лучше предыдущей. Он сказал: «Давай ты мне расскажешь, что бы ты мог изменить, на чем заостришь внимание. А на следующей неделе мы обсудим, что из этого у тебя получилось». — «Я постараюсь ходить в школу». — «Хорошо. Очень хорошо. Что еще?» — «Может, постараюсь не раздражаться на дебилов». — «Хорошо. А еще что?» — «Не знаю, может, постараюсь перестать все портить своим многочувствием». — «Еще что-нибудь?» — «Постараюсь не грубить маме». — «И?» — «А что, этого мало?» — «Немало. Более чем достаточно. Но как ты собираешься всего этого достичь, позволь мне спросить?» — «Упрячу свои чувства поглубже внутрь». — «Что значит, упрячешь чувства?» — «Не буду их демонстрировать. Если потекут слезы, пущу их по изнанке щек. Если кровь — получится синяк. И если сердце начнет выпрыгивать из груди, никому не скажу. Мне это все равно не помогает. А другим только хуже». — «Но если ты упрячешь чувства глубоко внутрь, ты перестанешь быть тем, кто ты есть, как с этим быть? — «Ну и что?» — «Могу я задать тебе один последний вопрос?» — «Не считая этого?» — «Ты не допускаешь, что смерть твоего отца может пойти чему-нибудь на пользу?» — «Не допускаю ли я, что смерть моего отца может пойти чему-нибудь на
Это то, что я хотел сделать. Но только пожал плечами.
Я вышел сказать маме, что теперь ее очередь. Она спросила, как у меня прошло. Я сказал: «Нормально». Она сказала: «У меня в сумке твои журналы. И сок». Я сказал: «Спасибо». Она наклонилась и поцеловала меня.
Когда она вошла, я бесшумно достал стетоскоп из своего походного набора, встал на колени и прижал конец со штуковиной-которая-не-знаю-как-называется к двери. Блямба? Папа бы знал. Я мало что мог расслышать и часто не понимал, молчат ли они, или мне их просто не слышно.